Всем советским гражданам полагалось гордиться Пушкиным, поскольку престиж высокой культуры имперского народа помогает легитимизировать государство и консолидировать единство его народов, что ни коем случае не отрицает того факта, что сама эта культура может нести огромные богатства и ценности тем, кто усваивает ее.
В советский период принадлежность к русской культуре приобретала добавочную ценность благодаря тому обстоятельству, что в СССР любой человек, желающий сделать успешную карьеру, должен был свободно говорить по-русски. Это был язык партии и центральных государственных органов, включая так называемые всесоюзные министерства и ведомства (например Госплан), которые управляли ключевыми отраслями экономики. Это также был язык большей части республиканских правительств, на котором велись все отношения с центром. Русский язык доминировал и в высших образовательных учреждениях большинства республик. Преподавание, особенно в «братских» славянских республиках Украине и Белоруссии, после 1959 года все чаще и чаще велось на русском языке. Даже на Украине в 1974 году только 60 процентов учащихся учились в украинских школах. Большинство детей в городах Украины к тому времени уже обучалось в русских школах, а их родители были склонны разделять официальное мнение о том, что это самым благоприятным образом должно сказаться на будущей карьере их детей.
В некоторых крупных современных многонациональных странах - в Индии и Индонезии например - язык большинства (в данном случае хинди и яванский) вполне осознанно не был избран в качестве государственного. В Советском Союзе дело обстояло совершенно иначе. Русский недвусмысленно был государственным языком и языком всесоюзной элиты. С 1930-х годов он считался уже не просто имперским lingua franca, но носителем прогресса, высокой культуры и современного взгляда на мир. Русский был языком руководителя, квалифицированного рабочего, знаком социальной мобильности и устремленности в будущее. Это помогало его носителям видеть себя в авангарде прогресса и цивилизации и чувствовать себя представителями власти, особенно в неевропейских и менее развитых районах Советского Союза. Другие языки, без сомнения прекрасные и удобные для коренных жителей, были названы этническими, что зачастую подразумевало их фольклорный и деревенский характер. Народы Прибалтики и даже грузины могли сколько угодно иронизировать над миссионерско-цивилизационными амбициями русского языка - в большинстве других республик эти амбиции воспринимались как должное, по крайней мере до тех пор, пока советский режим сохранял свою легитимность. В некоторых республиках (не только в славянских Белоруссии и Украине, но и, например, в Казахстане) повсеместное распространение русского языка много сделало для укрепления чувства советской идентичности. Очевидная связь между советской идентичностью и языком Пушкина, без сомнения, помогала легитимизировать СССР и в глазах русских людей. Однако нерусские националисты, особенно украинцы, неизбежно ассоциировали СССР с культурной русификацией, с угрозой своей собственной идентичности и с типично имперским презрением к их собственному языку и культуре.
Lingua franca (итал.) - здесь: язык или жаргон с ограниченной, часто профессиональной сферой употребления.
Проблема, однако, оказалась в том, что после развенчания Хрущевым культа личности Сталина в 1956 году эта историческая ретроспектива начала стремительно утрачивать правдоподобие. Такое молодое общество (и идентичность), как советское, подвергает себя опасному риску, когда позволяет себе критику человека, заложившего многие его основы и управлявшего страной на протяжении большей части ее существования. Кроме того, советская элита, ставшая образованнее и получившая возможность делать сравнения с внешним миром, неминуемо утрачивала веру в собственный режим и в его идеологию по мере того, как неотвратимо росло экономическое отставание СССР от Запада.
По мере утраты доверия к советской версии современности идеологические пустоты иногда заполнялись элементами старой русской идентичности. Некоторые из этих элементов, например царские военные традиции и уважение к дореволюционной литературной культуре, уже бьгли частично включены в советский пантеон, хотя они порой приобретали характер уже совершенно неприемлемый для советского режима. То же самое произошло и с антисемитизмом - весьма несимпатичной традицией царского времени, которую Сталин начал активно эксплуатировать в последние годы перед своей смертью и с которой заигрывал режим Брежнева после 1967 года. Другими и еще более проблематичными в идеологическом смысле оказались для советского режима такие элементы царского наследия, как православная вера и ностальгия по культуре и ценностям крестьянской России. Они подпитывали отдельное направление в русской литературе - так называемую деревенскую прозу, которая пользовалась большим влиянием в последние 30 лет существования СССР. По ряду причин советский режим шел на компромисс с этим писательским направлением. Брежнев рассматривал восхваление деревни как вклад в легитимность его собственной программы инвестиций в русское сельское хозяйство. Кроме того, хотя писатели этого направления были довольно далеки от восхвалений советской действительности, их ценности являлись по крайней мере националистическими и часто антизападными и антилиберальными. Впрочем, попытки режима пойти навстречу русскому национализму никогда не были чистосердечными или полностью успешными. «Деревенские прозаики» получали награды и общественное признание, но режим не сделал ничего, чтобы уничтожить катастрофические последствия коллективизации или восстановить традиционный статус православной церкви как духовного наставника общества.