Со временем оптимизм Маколея и первых викторианских империалистов-утилитаристов несколько поутих из-за ряда факторов. Все большую популярность стали приобретать соперничающие расистские теории - как шовинистические, настаивающие на неискоренимой неполноценности небелых рас, так и романтические и культурно-релятивистские, ратовавшие за сохранение возможно большего количества туземных обычаев и укрепившие свои позиции благодаря широкому развитию антропологии в университетах двадцатого века. Безусловно, проведение в жизнь «изменений к лучшему» всегда сдерживалось недостатком денежных средств и прагматичной осторожностью колониальных бюрократов, опасавшихся, что излишняя интенсивность модернизации будет противоречить местным интересам и приведет к политической нестабильности. Советская национальная политика тоже сдерживалась финансовыми обстоятельствами и политической осторожностью. При Брежневе режим фактически проводил в жизнь консервативную политику quieta non movere, позволяя, например, коррумпированным элитам Средней Азии бесконтрольно править своими республиками и уклоняясь от предложений изменить статус союзных республик в новой советской конституции 1977 года. Но природа марксистско-ленинской идеологии и ее роль в советской политической системе никогда не допускали открытой пропаганды консервативных или релятивистских идей, В любом случае последствия мировой войны и резко снизившиеся британская мощь и значение на мировой арене ослабили либеральный оптимизм британцев десятилетиями раньше, чем похожий процесс начался у советских людей в 1970-х годах. В послевоенные годы атмосфера в Соединенных Штатах в гораздо большей степени, чем в Британии, напоминала советскую с ее непоколебимой убежденностью в неизбежной победе прогрессивных сил.
Маколей Томас Бабингтон (1800-1859} - лорд, знаменитый английский писатель, историк и политический деятель, адвокат, блестящий оратор.
Quieta non movere (итал,) - не тронь того, что покоится.
Тем не менее и советская, и британская имперская политика могут рассматриваться как часть всемирного процесса модернизации, чьи истоки лежат в научной революции семнадцатого века и индустриальной революции девятнадцатого века. Этот процесс захватил сначала европейские элиты и города, затем европейскую сельскую местность и, наконец, еще большие мировые пространства за океанами. В советском случае коллективизация русского и украинского сельского хозяйства, а также включение славянского сельского населения в доминантную городскую советскую культуру были такими же частями этого процесса, как кампания по борьбе за всеобщую грамотность и отмену паранджи в Средней Азии. Похожие ситуации можно найти и в британской имперской истории. Уничтожение гэльской культуры и общественных институтов шотландских горцев было частью того же процесса модернизации под эгидой метрополии, который привел к появлению в Индии железных дорог и началу реконструкции третьего мира. Но так же как и в случае с украинским и русским крестьянским обществом, уничтожение шотландского гэльства (проведенное, кстати, при горячей поддержке шотландских равнинных областей) было в действительности несравненно более эффективным, чем воздействие модернизации на периферийные районы империи.
Однако советский режим был гораздо более последовательным в проведении модернизации, чем британцы в своих небелых колониях. Советское правительство, например, сумело добиться всеобщей грамотности даже в Средней Азии, о чем британцы не могли даже мечтать применительно к своим индийским и африканским владениям. Уже в 1939 году две трети казахских женщин были грамотными. В 1950-х годах степень грамотности в советской Средней Азии была значительной) но выше, чем в мусульманских странах Ближнего Востока. К 1970-м годам процентное соотношение мусульман и русских в советских высших учебных заведениях было одинаковым. Западный эксперт, который никак не мог быть обвинен в симпатиях к советскому режиму, утверждал в начале 1980-х годов, что «достижения советской системы образования в Средней Азии приближаются к пределам человеческих возможностей, учитывая объективные обстоятельства и низкий начальный уровень». Наступление на религиозные и культурные традиции аборигенов также было более интенсивным, чем в Британской империи. В 1924 году, например, уголовный кодекс Российской республики начал действовать в Средней Азии без каких бы то ни было поправок на местные обычаи. К 1927 году все исламские суды исчезли, Уровень экономических инвестиций также был гораздо выше. Аналог советского индустриального развития за пределами России можно найти скорее не в западных империях, а в японской политике в Маньчжурии и Корее, Подобно советскому режиму, японцы в некотором отношении полагали свою империю неким интегрированным целым и рассматривали индустриализацию Маньчжурии и Кореи как средство увеличить японскую экономическую мощь. К тому же японцы до определенной степени действовали внутри одного расового и культурного региона (по крайней мере до того, как они завоевали Юго-Восточную Азию во время Второй мировой войны), и их империя, следовательно, была более однородной и интегрированной по сравнению с Британской. Тем не менее разрыв между метрополией и колонизированной периферией в японской империи был гораздо более очевидным, чем в Советском Союзе. Неяпонцы однозначно и открыто считались в японской империи гражданами второго сорта. Колонии управлялись японскими чиновниками и генералами. Ни один неяпонец не мог занимать сколько-нибудь значимый государственный пост в Токио, что составляет впечатляющий контраст с преобладанием местных кадров на руководящих постах в советских республиках и с количеством нерусских членов Политбюро.