Только потеряв все до копейки и удостоверившись, что произошла новая мировая переоценка ценностей, человек готов плюнуть на все условности и богатства и заняться тем, чем ему реально хочется. Например, удить на заре подлещиков, сидя на резиновом горбу лодки или наконец-то хоть один раз с почтением встретить закат, совершить ради любимой женщины подвиг или просто, беззаботно насвистывая и поигрывая мелочью в кармане, пройтись летним полднем по набережной, улыбаясь каждой проходящей мимо девушке.
И то, что меня родит с этими людьми, это появившаяся возможность разбавить глотком пусть соленой воды, свою до неприличия пресную жизнь.
Зомбикалипсис не всем принес горе, но дал возможность почувствовать за вкусом крови и беды, что Счастье не в уюте и комфорте, а в стремлении исполнить свою мечту. Ведь мечта у человека всегда одна, а желаний много. Да и как можно было бы понять, какое оно на вкус, Счастье, если ни разу не отрезал от краюхи горя жирный ломоть?
На этой идиллии, как всегда бывает либо у неудачных романтиков, либо не у слишком смышленого автора, я увидел Фена, спускающегося с беседки. Моя мутлахара почти достигла сансары, поэтому ни крика радости, ни возмущения, а стойкое оловянное, почти буддийское спокойствие отразилось на моем лице.
Он присел рядом со мной, как ни в чем не бывало, и произнес фразу, которую по всем канонам должен был сказать я:
-А я думал тебя уже нет в живых.
-В этом твоя проблема, – устало ответил я, – ты слишком много думаешь.
-Я выход нашел, там, на шоу. Сбежал через подвал по коллектору, который к реке идет, а там и до сюда добрался.
Я, почти не разжимая губ, глядел в костер:
-Как все просто на самом деле.
Воздух наэлектризовался энергией, это много детишек, жмущихся к дряхлому старцу, возбужденно заголосили. Они слушают страшные истории про мертвяков и богов, чтобы потом, ночью, с придыханием рассказать матерям о том, как храбро вытерпели все страхи.
-Да, просто.
Место не настраивало на сложные разговоры.
-И куда теперь?
Он ответил:
-Я здесь останусь, мне здесь хорошо. А ты?
Отговорки себе можно придумывать много. Я, де, инвалид. Или я однажды уже сказал хулигану, что он нехорошо поступает, избивая слабых. Мне нужно было в Новозомбиловск. Как-никак я видел то, что происходило на дорогах. То, что мертвые люди стремительно умнеют, сбиваются в шайки и движутся в сторону населенных пунктов. Я знал, что вокруг столицы Сибири была возведена сеть блокпостов и все важные магистрали, могущие привлечь внимание трупов, были перекрыты.
Но как ловко они расправились с автобусом, как они метали своих через ограду капища! Мертвые центурионы ведут своих гниющих легионеров на штурм нового Рима. И если вы подумали, что я заразился целью кого-то спасти и стать героем, овеянным славой, вы ошибаетесь. Просто в городе сейчас безопасней всего, если падет он, то мелкие селения тоже вырежут. Сейчас в столице безопасней всего. Она окружена солдатами и там полно провизии.
-Я в Новозомбиловск.
-Ты что, Иван? Зачем это тебе.... Оставайся здесь, где безопасно. Ты думаешь, пройдешь к городу, когда кругом такое творится?
-А что творится, – спросил я, – ты откуда знаешь?
-Мне в общине рассказали о том, что сегодня какие-то гиганты целый автобус с людьми уничтожили.
-Я знаю, Фен, знаю. Ведь там был я. Я пойду. Это уже дело принципа. Дойти, я докажу кое-что себе. Мертвецы стремительно умнеют, организуются, чуть ли не маршируют. В области теперь не выжить, они легко сметут все заставы, охраняющие фермеров, а без продовольствия теперь уже полумиллионный город просто вымрет зимой. Если прижмут в городе, то рвану на запад, там, говорят, получше.
Он помолчал, а затем сказал, что меня ничуть не удивило:
-Тогда я иду с тобой.
Глава 16
Мы встретили его на размолотых красных зубьях какого-то коттеджа сельского царька. Он увлеченно, не замечая нас, продолжать опускать на голову трепыхающегося мертвеца рыжий кирпич. Делал он это с такой самоотдачей, будто бы писал донос или любовное письмо.
Фена скорчило от вида серых, обескровленных мозгов, биомассой вытекшей на землю. Я флегматично наблюдал за молодым человеком, который не успокоился, пока не превратил кочан зомби в раздавленную репу.
Только после этого он улыбнулся и спросил:
-Добрый день, господа.
День был хмурый, кислый, вонючий, с не подтершейся с утра задницей неба. Воняло приевшейся уже щетиной, откормленные бродячие псы, что одновременно умудряясь вылизывать зад товарищу и подвывать, растаскивали груды помоев. Чадил догорающий домик. Короче, во всех откровениях, но день разлагался на редкость паршиво.
-Действительно, – ответил я, – с добрым днем вас.
Как мне подсказывало наитие, для этого человека добрый день заключался не в поющих, как херувимы, птичках и не в божественной лазури под голубеньким фингалом неба, а в том, сколько он успел убить мертвецов.
-Буйные? – с ученой степенью спросил Фен, указывая на четверых таких же перемолотых кирпичами мертвецов.
-Овощи, – спокойно ответил паренек.
Да, паренек. Обкорнанные волосы, улыбчивое лицо с такой абсолютной открытостью и добротой, что походило на лицо серийного маньяка. Свобода в лице. Голубой и свежий взгляд приподнимает дуги бровей, которых хочется, как Гомер сравнить с натянутыми тетивами.
-Зачем ты их убил? – спокойно спросил я, – ведь они суть неопасные.
У родноверов я разжился длинным железным прутом, который успел уже один раз опробовать на сноровистым мертвеце. Он спрыгнул на нас с дерева, с визгом человека, живущего в гармонии с природой, то есть дикой обезьяны Бразилии. К несчастью для него, он насадился на железный шест в моей руке.
-А почему бы и не убить?
Парень пожал плечами и ответил с беззаботностью юности, какая бывает, когда ценишь чью-то жизнь не больше, чем приклеившуюся к подошве жвачку:
-Да не люди они, чурки.
Нет, я конечно и раньше знал нацистов, но я всегда искренне полагал, что это такой зверь, обитающий исключительно в вольере интернета, а их угрозы весят не больше, чем пара электронных байтов. А он стоял передо мной здесь: живой, общительный как огонь, светлый и вовсе не злой.
-Так они ж мертвецы, – пробормотал я, – что с них взять?
-Чурка всегда будет чуркой, – авторитетно ответил он, – все отличие заключается в том, что если он умрет, то будет при этом дохлым чуркой.
Такой расистской вакханалии Феликс Викторович перенести не мог. Он, как никто другой знал и ведал о прекрасных цивилизациях Древнего Египта, Шумера и Кадеша, империи Тан, Великой Армении и жестокой Ассирии. Для него факт оскорбления кого-то другого по такому зыбкому факту, как национальность был равносилен тому, что назвать квадрат плохой геометрической фигурой лишь на основании его четырех углов.
Проблема таких, как Феликс Викторович, заключалась в том, что они не могли выйти за системные рамки этих самых четырех углов. Я же, хоть и не отличался расистскими взглядами, вполне понимал поступок молодого человека, видевшего в анархии реальную возможность осуществить свои планы. Кому не охота подкинуть в костер своей молодости поленья, чтобы он горел, так чтобы обожглись и обзавидовались старики?
В конце концов, каждый убивает свою молодость: кто-то алкоголем и бабами, а кто-то убивает других.
-Ну, будем знакомы. Я – Иван, а это мой друг Феликс Викторович. Мы как видишь, люди.
-А твой дружок часом не жид? – прищурившись, спросил молодой человек.
Феликс за моей спиной, как за трибуной, затрясся и, клацая зубами, прокричал в ответ:
-Сам ты жид!
Почему-то люди, утверждающие, что не страдают антисемитизмом, на такой вопрос всегда отвечают симметрично “сам ты жид!”, как будто их оскорбили. Видимо юдофобия сидит глубоко в подкорке мозга.
-В таком случае будем знакомы. Я – Шуруп.
Меня покривило от этой игровой клички, но он объяснил, что его звали так давно, еще до мертвецов.
В недостроенном коттедже, где еще не был положен парик потолка, прикрывающую лысую на отделку гостиную, мы расселись пообедать. Обычного страха и недоверия, как к той девушки в лесу у меня не было. На ближайших подступах к Новозомбиловску серьезных мародеров не было – все давно обобрали. А от мелкой шушеры, сектантов, зомбипоклонников или хулиганов я бы сумел отбиться и убежать. Мы хотели пошарить в обломках, чтобы найти что полезное, дабы сбыть награбленное, поэтому и набрели на сожженную резиденцию какого-то богатого сельчанина.