-- По чести, он говорит по-французски прекрасно, -- сказал князь Светлозаров однажды вечером, сидя в креслах развалившись и ожидая начатия танцев.
-- Он еще лучше играет на фортепиано, -- сказала Маремьяна, поправляя чепчик.
-- И отменно со вкусом рисует, -- возразила Катерина. Елизавета взглянула на него с нежностию ангела, и взор ее спрашивал: "Не правда ли, что сердце твое всего лучше и что любовь твоя неизменна?" Она прочла в глазах его удовлетворительный ответ, вздохнула сладостно, и кроткое удовольствие разлилось во внутренности души ее.
Часы уроков распределены были так: поутру заниматься языками и рисованьем, а ввечеру -- музыкою.
В один день, едва только встали от обеденного стола, человек вручает князю Светлозарову письмо. Он смотрит надпись и изменяется в лице; ломает печать, читает, приходит в большое замешательство и говорит сквозь зубы: "Надобно уступить всемогущей силе обстоятельств! Карету сию минуту!"
Как ни приступали к нему, чтобы узнать о причине такого мгновенного отъезда, он довольствовался ответом, что домашние дела не терпят отлагательства; и к крайнему удовольствию большей части семейства, а особливо Простакова и князя Гаврилы Симоновича, карета его загремела со двора. Уезжая, он простился дружески и обещал в непродолжительном времени посетить опять такое любезное семейство. Маремьяна Харитоновна задумалась, Катерина вздыхала, Елизавета была в прежнем состоянии, с тою только разницею, что вздохи ее и колебание груди были не следствие горести сердечной, как прежде, а кроткого упоения любви и надежды. Так протекали дни и недели. С каждым днем Простаков более и более прилеплялся сердечною привязанностию к князю Чистякову и молодому другу его. Никандру, ибо сии последние полюбили один другого самою нежною любовию.
Настали длинные декабрьские вечера, и в один из них, когда Никандр с Елизаветою занимались музыкою в столовой, а Простаковы, князь Чистяков и Катерина сидели в гостиной у камина, вдруг хозяин с живостию сказал:
-- Что, князь, забыли мы о продолжении твоих похождений, а ты не напомнишь? Зимние вечера всего к тому пристойнее.
-- С охотою, -- отвечал князь Гаврило Симонович, -- если только вы согласны далее слушать. Помнится, я остановился на том, что пришел в великом отчаянии от несговорчивого старосты и лег в постель, чтобы сколько-нибудь прогнать грусть мою о потере Мавруши и ее богатства. Однако сон убегал меня; я вздыхал, стенал и не знал, что делать; наконец, встал и сел, подгорюнившись, у окна, положа голову на руку. С великим негодованием смотрел я на резвящихся котенков и щенков и сказал: "Негодные творения! Вы веселитесь, а князь, властелин ваш, в отчаянии!" Я отворотил голову и -- о недоумение! -- вижу старосту, входящего ко мне с двумя из первостатейных князей нашей деревни. Я вскочил, вытянулся, покушался что-то сказать, но язык мой не ворочался. Слава богу, что староста скоро вывел меня из сего тягостного положения. Он первый начал так:
-- Молодой человек! ты, конечно, родился под счастливою звездою! Судьба твоя скоро переменится. Дочь моя перемогла нас всех, и я склонился назвать тебя моим сыном. Чувствуешь ли ты свое благополучие и будешь ли благодарен?
-- Великодушнейший из всех старост на свете! -- вскричал я с такими размашками, как в уездном нашем городе кричат с подмосток паясы о днях пасхи, -- благодарность моя будет неизъяснима.
-- Хорошо, -- продолжал он, -- я сделаю тебе несколько вопросов, и ты клянись мне отвечать чистосердечно.
-- Клянусь, благодетель мой, -- вскричал я еще громче и пал к ногам его.
-- Любил ли ты кого-либо из девок до сих пор?
-- Никого, отец мой, -- сказал я, несколько заикаясь, что причли, однакоже, моей рассеянности от неожиданного благополучия и врожденной застенчивости.
-- Будешь ли домостроителен?
-- Сколько достанет ума и сил моих!
-- Всегда ли постоянно будешь любить дочь мою?
-- До кончины живота моего, более самого себя!
-- Когда так хорошо, -- сказал торжественно староста, -- сын мой! Бог да благосло...
И замолчал...
Тщетно ожидаю окончания. Я подумал, что не слишком ли низко наклонился и ему трудно наложить на меня руки, и потому поднял голову, как вдруг почувствовал сзади страшный удар по щеке. Искры посыпались из глаз моих, и я повалился на пол в крайнем смущении. "Бездельник!"-- раздался голос; но я в тогдашнем положении не мог распознать его. Несколько времени продолжалось молчание, я немного опамятовался, но не смел не только вымолвить ни одного слова, но и глаз открыть.
Вдруг слышу голос старосты: "Пойдемте, князья! Не я ли вам сказывал, когда вы уговаривали меня согласиться на упрашиванья дочери, что это настоящий плут и целый разбойник? Кинем негодного, пойдем!"
Я слышал, как они ушли, и думал, что один остался. Встал, оглянулся кругом, и волосы поднялись дыбом: вижу князя Сидора Архиповича, едва сидящего на лавке (так угостил его жид Янька), и подле него тихо плачущую Феклушу, которая смотрела на меня с нежностию.
Отец ее кидал на меня свирепо кровавые глаза свои и значительно трепал рукою по брюху дочери. Она подошла ко мне с тою ласкою, с тою милою откровенностию, которая отличала ее в первые дни любви нашей в глазах моих.
-- Как! -- сказала она, и слезы опять навернулись на глазах ее, -- и ты хочешь быть изменником? Что находишь отличного в Мавре? Молодость? она не моложе меня! Красоту? я прежде тебе понравилась! Невинность? Ах! и я была невинна! Богатство? пусть так, но бог равно взирает и на бедных!
Я не ожидал от нее такого красноречия. Она меня растрогала и мгновенно склонила в ее пользу. Быть может, и очевидная невозможность выпутаться из сих обстоятельств и страшные глаза князя Сидора, -- не знаю точно, что было причиною, только княжна Феклуша показалась мне тогда столь же любезна, столь прекрасна, столь мила с нажитою своею дородностию, как в первый раз в бобовой беседке, с тонким, легким станом. С любовью родилась решимость, и я обнял ее с горячностию, как свою невесту. Я теперь уверен, вопреки многим, которые говорят, что любовь супругов гораздо холоднее, чем любовников. Может быть, это отчасти правда, но зато первая нежнее, питательнее, благороднее. Словом: мы провели с Феклушею вечер очень приятно и отужинали вместе.
Поутру увидели мы, что почтенный князь Сидор Архипович княж Буркалов спал еще глубоким сном, и потому мы могли свободно беседовать.