-- Оно во гробе, мое успокоение, -- отвечал я.
-- Пустое, брат! Можно еще и на земле найти его. Я очень тебе благодарен, что ты привел меня в самого себя. Я теперь все забыл и покоен совершенно. Княгиня Варвара не хуже Феклы Сидоровны умеет готовить ужины, а я также не в ссоре с жидом Янькою. Пойдем-ка, брат, ночевать ко мне; за сыном присмотрит и Марья; а там что бог даст.
Сколько он ни говорил, но тщетно. Тяжкая гора лежала на сердце моем. Мозг в костях оледенел, я едва мог дышать и думал, что задохнусь. Князь Акила Варфоломеевич утешал меня и пил вино; опять пил и опять утешал, напился допьяна, но нимало меня не утешил.
-- Ну, когда так, бог с тобою. Пусть он тебя утешает,-- сказал он несколько сердито и собравшись идти. -- Пойти было к княгине Варваре Вуколовне. Она хотя, правда, и виновата, но и я изрядно дал ей знать себя. Нескоро опять за то же примется.
Он ушел. Я лег в постелю и только около утра мог пролить немного слез, и грусть моя несколько рассеялась. Но я был в сильном жару. Марья сказывала, что всю ночь бредил. "Что делать, Марья? может быть, и умру", -- отвечал я и опять погружался в забытие.
Так провел я два дни и три ночи.
Глава XX. ПРОЩАЙ, РОДИНА!
Поутру на третий день после побега жены моей взошло прекрасное солнце на голубом небе. Я встал с постели, взглянул на спящего тихим сном своего Никандра, и слезы, полились по щекам моим. "Невинный младенец, -- сказал я, -- ты не знаешь мучений отца твоего; дай бог, чтоб и никогда не узнал их, а особливо не испытал над собою". Легонько коснулся левою рукою к его темени, поднял правую вверх и воззвал: "Боже! не оставь сироты сего!" Малютка проснулся, протянул с улыбкою ко мне руки свои; я схватил его, поднял вверх и вскричал: "Отец милосердый! приими его под кров свой; у него нет матери!"
Сладкое утешение разлилось в душе моей. Мысли мои прояснились. Казалось, что в сию минуту получил я новую кровь, новое сердце, все бытие новое. "Как! -- сказал я, -- или для того предаюсь постыдному унынию, недостойному мужчины, утомительной праздности, меня расслабляющей, что жена моя была распутная женщина? разве это со мною одним случилось? О! забуду неблагодарную и стану жить для сына!" Того же утра отправился я с Фомою в поле к немалому удовольствию всего моего семейства. Марья от радости не знала, что и делать.
-- Так, -- твердила она, -- я была уверена, что бог вас помилует, и вы опять будете веселы по-прежнему. Пусть княгиня Фекла Сидоровна рыскает по свету. Она нигде не будет покойнее, как в сем доме. Раскается, но поздно. Бог рассудит ее и того бездельника.
-- Оставь их, Марья, -- сказал я важно, -- и не говори больше ни слова.
Нельзя сказать, чтобы я покойно ехал по своей деревне. Мне казалось, что все нарочно на меня пялили глаза, что было и справедливо. Я то краснел, то бледнел и только понуждал Фому погонять лошадь. Назад ехал уже покойнее, на другой день и того более, а по прошествии недель шести я хотя и не забыл Феклуши, однако и вспоминал об ней без того болезненного чувства, которое мучило меня в первые дни. Я начинал верить, что со временем совершенно утешусь. Посещал людей, сам иногда принимал их и говорил: "Так! время -- прекрасный лекарь в душевных болезнях".
Увы! горькое бедствие ожидало меня. В один день, на солнечном закате, радостно входил я в деревню подле телеги с последними снопами. "Слава богу, -- сказал я,-- с полем разделался. Теперь работы пойдут домашние; это гораздо легче". Я с улыбкою приводил в порядок большой пучок васильков, которые нарвал в подарок сыну.
Вошед в комнату, я никого не вижу. "Быть может, они в огороде", -- подумал я и пошел туда; но там была одна Маврушка, которая вытаскивала морковь и репу. "Где же прочие?" -- спросил я. "Не знаю, я с обеда самого здесь",-- был ответ. Опять вхожу в комнату и совершенно равнодушно, без всякого злого предчувствия, сидя на скамье, смотрю с веселым видом, как Фома с телеги переносит снопы на гумно.
Наконец, Марья входит, и одна.
-- Как! -- спросила она, -- вы уже и дома? А где же почтенные гости? -- И с сими словами поставила на стол две бутылки виноградного вина.
-- Ты сошла с ума, Марья, -- вскричал я нетерпеливо,-- о каких гостях говоришь ты? я никого не видал, пришед домой. Где сын мой?
Марья онемела.
-- Где сын мой! -- вскричал я со гневом, -- куда ты девала его?
Марья побледнела и сказала с трепетом:
-- Он оставался здесь с гостями, как пошла я к жиду.
Я окаменел. Тут-то уже горькое предчувствие наполнило душу мою. Подобно неподвижному истукану сидел я на скамье, устремив страшный взор на Марью. "Говори все, как было", -- сказал я, скрежеща зубами, и Марья открыла, что незадолго пред тем в деревне появилась богатая коляска и прямо ехала к моему дому. Любопытство вывело Марью за вороты. Из коляски выходят два господина и спрашивают ее: "Не это ли дом князя Гаврилы Симоновича Чистякова?" -- "Это!" -- "Дома ли он?" -- "Нет, он в поле". -- "Конечно, он не осердится, когда мы несколько минут отдохнем у него!" -- "О нет! он такой добрый". Они вошли и сели. "Не сын ли это его?" -- "Сын!" -- "Как зовут?" -- "Никандром". -- "Который ему год?" -- "Около двух с половиною". -- "Кто крестил его?" -- "Отец Онисифор, поп нашей деревни!" Гости, казалось, были довольны ее ответами. "Поди сюда, малютка", -- сказал старший из них и подал ему пряник и побрякушку. Дитя отменно было весело и, наконец, осмелилось сесть старику на колени! "Есть ли у тебя, старушка, в доме хорошее вино?"-- спросил старик. "Нет, -- отвечала я, -- князь Гаври-ло Симонович им не запасается, а берет на случай гостей у жида Яньки, который содержит шинок". -- "А далеко ли этот шинок?" -- "Довольно! на другой стороне деревни".-- "Что делать? -- сказал гость. -- Тебе надобно потрудиться, старушка, и сходить, а мы за труд наградим". -- "Охотно б рада, но дитя на кого покинуть?" -- "Мы постережем". Словом: гости дали Марье денег, она пошла, а, пришедши назад, нашла одного меня, а коляска с учтивыми гостьми пропала, а с ними вместе не стало и сына моего Никандра.
-- Ясно все! Они украли его, -- закричал я таким голосом, что Марья задрожала.
-- Бог милостив, -- сказала она, -- может быть, гости уехали, а дитя где-нибудь бродит по деревне. Ведь это бывало нередко и прежде. Сохрани, мати божия! неужели-таки гости эти людоеды?
Я бросился на улицу. Бегал, крича везде: "Никандр! сын мой! где ты?" Был во всяком доме, спрашивал у всякого проходящего, у старого и малого. "Не знаю", -- был всеобщий ответ.
Наступили сумерки. Нося в душе целый ад, в крайнем изнеможении брел я домой с воплем и стенанием. Конечно, это слабость; но всякий отец, представь себя на моем месте, и он застенает, а если нет, я в глаза скажу ему: "Это по твое дитя, оно есть плод распутства жены твоей. Можно обмануть легковерного мужа, но природу никогда".