Неужели и его сошлют в подначалие в дальний монастырь? Нет, он еще постоит за себя! Тарасий советует идти к Феофану Прокоповичу. Другого пути нет. Но сначала в Школы — попытаться отвести удар от себя и Посникова.
Утром Михайло решительно направился в академическую канцелярию. Чудилось, профессора посматривали косо. Верно, уже узнали? Он подал новую бумагу, где было написано, что все он «учинил с простоты своей, и никто ево, Ломоносова, чтобы сказаться поповичем, не научил».
Феофан Прокопович на своем подворье принял Ломоносова без промедления. Год назад довелось ему посетить Школы, и он запомнил сметливого и крепко сколоченного парня. Сейчас он с недоумением и любопытством уставился на него: зачем припожаловал? Такого, чтобы кто-нибудь из школяров к нему приходил сам, без вызова, еще не бывало.
Ломоносов сразу объяснил все, только Тарасия не назвал. Архиепископ в раздумье встал у окна. К подворью то и дело подъезжали кареты. Из них медлительно и важно, ставя впереди себя посохи, выходили духовные особы.
Про таких писал сатиры молодой его друг князь Антиох Кантемир, ныне русский посланник в Лондоне. Называли те сатиры «бодливыми» или «рогатыми», и они тайно ходили по рукам.
Феофан чувствовал, что стоящий перед ним — из другой породы. Этот в епископы не метит. И верить ему можно: закон преступил, дабы науки познать и новые страны повидать. А такие люди, любознательные и пытливые, были по душе ему, пособнику Петра.
Архиепископ испытующе вперил взор в Ломоносова. В эти мгновения решалась судьба Михайлы. Пронзительный взгляд Феофана из-под насупленных бровей выдерживали немногие. Но Ломоносов не опустил глаз. Да, хоть и закон нарушил, но совесть его чиста. Скрыл он свое звание крестьянское, назвался дворянином, а потом и поповичем, чтобы допустили до настоящего дела.
— Подойди сюда!
Ломоносов сделал полшага. Прокопович ухватил юношу за ворот и притянул к себе.
— Будешь еще обман чинить?
— Никогда!
— Ну, смотри же!.. Верю, назвался ты поповичем не корысти ради, не для чинов и званий. Руководила тобой единственная жажда неизведанного. И потому не бойся ничего. Если бы со звоном в большой московский колокол соборный объявили тебя самозванцем — я твой защитник.
Лицо архиепископа смягчилось. На челе разгладились морщины. Что-то подступило к горлу юноши. Он не заметил, как ослабли пальцы Феофана, и только в радостном тумане еле уловил его последние слова:
— Письмо будет тебе в Школы изготовлено. Нужно, однако, чтобы не мельтешил ты перед своими набольшими — хоть на малое время. В Киевскую академию отправляйся. Хоть раз единый должен русский человек взглянуть на колыбель своей веры — град Киев.
Феофан встал, показывая этим, что беседа окончилась. Михайло, по обычаю, принял благословение и, чувствуя, что ноги его подгибаются, поцеловал жесткую руку пастыря.
В Москве дождь, слякоть, ветер — предвестники ранней зимы. На юге — теплынь. Осень развесила по лесам и рощам праздничные сарафаны — желтые, красные, багряные. Михайло сидел в телеге на мягком пахучем сене и думал, каково-то будет в Киевской академии.
Давно уже проехали город Орел. Начали встречаться чумаки на волах, везущие из Крыма соль; одинокие мельницы-ветряки на пригорках да темные остроконечные тополя в лиловеющей к вечеру степи. Все чаще слышался мягкий говор малороссов. На шестые сутки повеяло прохладой и показалась широкая темно-серая лента Днепра. На противоположном высоком берегу в позолоте садов забелели монастыри. Михайло старался угадать среди них Печерскую лавру — много похвального о ней наслышался в Москве.
Киевская академия, обширное здание с галереей и вытянутым грушевидным куполом, находилась на Подоле — нижней части города, у подножья крутых гор.
Посланца Феофана хоть приняли с радушием, но по бедности более тех же трех копеек в день платить не могли. Впрочем, то был благословенный край арбузов и дынь, яблок и груш, галушек и вареников. Удавалось и на полушку[34] набрать на киевском базаре всяческой еды.
В самой же академии, основанной митрополитом Петром Могилой лет сто тому назад, царили такая скука и схоластическая дребедень, что по сравнению с ней Спасские Школы выглядели храмом наук. Монахи, лениво поглаживая до отвала набитые животы и непрерывно крестя зевающие рты, сонно толковали:
— Новые ученые, побуждаемые самоуверенностью, а скорее невежеством, осмеливаются утверждать, что тела получаются из корпускул, или атомов. Сие противоречит христианской православной вере, оскорбительно для всемогущества божия, лишено всякого истинного основания и произвольно.
А ведь Михайло и добивался узнать, из чего состоят тела. «Новые атомисты», у которых он кое-что вычитал в московских библиотеках, все же как-то объясняли это. Церковники же, проклинавшие «атомистов», пели старые песни, надоевшие Михайле еще в Холмогорах.
Они утверждали, что все тела созданы по произволению божию, а все святое исследованию не подлежит, ибо любое недоверие к нему — богохульство.
По средам надтреснутый колокол созывал всех на вытоптанный академический двор. Бурсаки, подражая философам античности, вели диспуты. И вот Михайло на первом состязании. Длинноволосый бурсак встал посреди двора, поднял палец, призывая внимать ему, и объявил тему диспута:
— Все ли киевские торговки — ведьмы, и как это можно доказать?
Бурсаки засмеялись.
На крыльце появился наставник. Он должен был сбивать диспутанта латинскими изречениями.
— Аге титус! — возгласил он. В переводе с латыни это означало — «Действуй осторожно!».
Бурсак «доказывал» невообразимый вздор. Он сам, наставник и все остальные еле сдерживали хохот. Наставник, пряча улыбку в бороде, то и дело перебивал:
— Дусторе део ректо ад метам! (Веди прямо к делу!)
На что диспутант бойко отвечал:
— Нил мортамбус адруум! (Нет ничего недосягаемого!)
От скуки можно было послушать подобные «диспуты», они и велись ради смеха, чтобы отвлечься от одуряющей схоластики и зубрежки.
Зато в библиотеке Киевско-Печерской лавры нашел он древние летописи. Неспешно, будто в мудрой беседе убеленного сединами старца, раскрывалось перед ним прошлое Русской земли. Потом Михайло долго бродил по крутым, обросшим вековыми деревьями склонам Аскольдовой могилы. Вот с этого обрыва, под плач и крики ужаса древних славян, великокняжеская дружина Владимира Красное солнышко повергла в Днепр огромного позолоченного идола Перуна.
Летопись деяний Ярослава Мудрого оживала во фресках самого старинного на Руси сооружения — храма Софии Киевской. В храме том возводили князей на престол и творили договоры с заморскими послами. Тут украинский народ давал клятву верности народу русскому. А вот под этими воротами проезжал счастливый Петр после победы над шведами в Полтавском бою.
Так на холмах седого Киева и в соборе святой Софии постигал Михайло историю России.
…Шли дни. Темнели к осени воды Днепра. Возрастала смутная тревога: что делать дальше и зачем ему пребывать в Киеве? Нет, надо пробиваться к Москве, завершать Школы. И с первой же оказией он возвратился в город, показавшийся ему теперь родным.
Проступок его вроде бы позабыли. Тарасий объяснял это так: боялись Прокоповича, показавшего всем, что тронуть Михайлу не позволит. Исчез и Сидор Когтев; почел, видно, за благо затеряться где-то в глуши, определился приказным. Строчит небось кляузы да разводит волокиту!