Вдруг в потемневшее небо с треском взвились разноцветные огни — выстрелили машкерадные петарды!
На том празднество и закончилось. Вельможи сели в сани, устланные шкурами, и укатили. Но толпа еще долго не расходилась. Ломоносов и Виноградов стояли среди москвичей, приведенных сюда Поповым по распоряжению Корфа.
Покойный царь, — произнес кто-то вблизи Михайлы, — любил такие зрелища: дескать, могущество и изобилие державы показывают.
— За Петром хотя и ходили иностранцы, — возразил другой, — зато все решения он сам принимал. Императрица же шагу не сделает без Бирона. И потом эти шуты, дураки, карлики. Сказывают, они сидят в лукошках, пока царицу одевают, и курами квохчут. Среди них даже светлейший князь Голицын!
— Тс-с!.. — предостерег первый. — В доме поговорим.
Ломоносову понравилась пестрая и пышная красота маскарада. Да только как же, в самом деле, оказалось, что царицу окружают одни иноземцы? Спросил Попова — старый вояка явно выказывал ему свое расположение, про себя сожалея, что Михайло с его фигурой не пошел в гвардию.
— Царь Петр, вишь ты, умер внезапно. Простудился, когда вытаскивал упавшего в воду матроса. Воцарилась супруга его. Через два года и она преставилась. Как быть? Царские приближенные, князья Долгорукие и Голицыны, посадили на трон внука Петра, а был он, примечай, четырнадцати лет. Скоро и тот скончался от воспы. Мор, что ли, напал на наших государей? Вот тут верховники и выписали на престол российский племянницу царя Петра Анну Иоанновну, герцогиню курляндскую. Трон она приняла, да с ней немцы-то и понаехали. И теперь им вольная воля.
— Неужели в свите ни одного русского?
— Есть. Да что толку? Хитрый Бирон вертит ими, а они, сами того не замечая, под его дудку пляшут. Вот и Василий Кириллович Тредиаковский, наш секретарь академический, когда подносит царице оду, на коленках подползает. И обратно раком пятится.
— Как ты сказал: Тредиаковский? Дни два назад купил я в академической лавке Тредиаковского сочинение «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». Труд дельный! Уж не он ли написал? Как же так? Ведь он сочинитель российский! И на карачках?
— Над ним еще и не такие шутки вытворяют. Что будешь делать, и ты на его месте раком попятился бы, коль принуждают.
— Что?! — Михайло остановился, сжав кулаки.
— Ах ты, какой прыткий! Молодо-зелено… Поживи с мое, и тебя, как сивку, укатают крутые горки.
— Ну, да каждый сам себе голова… А ты вот что скажи: какие же мы ученики академические, коли на учение не ходим?
— Ох, и горяч ты, парень! Плохо ли, раз спроса нет, а сам сыт и одет?
— Да с тобой разговаривать — и ступе воду толочь!
Попов насупился, отвернулся. Видя, что несправедливо обидел старика, Михайло тронул его за рукав.
— Я и впрямь погорячился, прости! А дела свои с академией все равно устраивать надо.
За массивным столом, украшенным резьбой, сидел не Корф, а маленький человечек, что прошмыгнул тогда в коридоре. Он поднял крохотное личико и, помедлив, ответил, что барона Корфа нет и что он должен знать, с кем говорит.
— А я с кем говорю?
Человечек с недоумением воззрился на Ломоносова, оглядел его. Но делать было нечего, процедил:
— Я Иоганн Шумахер… Замещаю господина барона.
— А я Михайло Ломоносов, что прибыл из Спасских Школ для продолжения учения при университете здешнем. Где барон Корф?
Снова воцарилось молчание. С трудом сдерживая раздражение, Шумахер опять процедил;
— Хоть и не обязан я отвечать на ваш вопрос, все же замечу, что господин барон отсутствует по причине нахождения в другом месте. Позвольте теперь узнать, что вам желательно, ибо в отсутствие барона Корфа уполномочен вести дела я.
— Желательно узнать, как долго будут держать нас без дела? Прибыли мы третьего генваря сего 1736 года. Ныне же двадцать девятое.
— Ваши претензии, господин Михайло Ломоносов, будут представлены в свое время и своим путем.
Через несколько дней Попов, по распоряжению Корфа, повел их на первую лекцию. На набережной Васильевского острова высились светлые трехэтажные корпуса, увенчанные посредине башней. На самом верху башни золотился какой-то шар. Когда подходили к зданию, Михайло подтолкнул друга — сейчас, мол, узнаем: спросим у всеведущего Попова, что это такое. Но только хотели спросить, как Попов сказал:
— Гляди, шар-то расчерчен весь. Академики говорят, то дуга сферы небесной.
На чистом голубом небе вовсю сияло солнце и хорошо освещало шар. Михайло, запрокинув голову, остановился. Замедлили шаг и другие.
— Различаю линию экватора, — приговаривал Ломоносов. — А вот это, без сомнения, меридианы… Под крышей дома сего важнецкие должны быть, наверное, инструменты.
— Подлинно так, — промолвил Попов. — Шумахер при покойном царе Петре всю Европу обшарил и вывез самые наилучшие. Все академики в один голос твердят. Но навряд ли допустят вас к приборам.
— А это мы посмотрим!
В окна учебного зала щедро струился свет. Боясь проронить хоть слово, напряженно слушал Михайло лекции по математике молодого русского адъюнкта[36] Адодурова.
Сразу после занятий, не теряя зря времени, Ломоносов пошел в академическую библиотеку. Он легко отыскал ее, благо библиотека занимала значительную часть здания.
Учтивый немец-библиотекарь заявил, однако, что студенты ей пользоваться права не имеют, а только господа профессора. Увидев, как огорчился юноша, он посоветовал обратиться в академическую лавку. Там за небольшую плату книги выдавали на дом.
Вскоре Михайло побывал и в кунсткамере, любимом детище Петра. Покойного царя привлекали необыкновенные, «чудесные» предметы. Когда, говорило предание, в заболоченных лесах прорубали первые улицы северной столицы, наткнулся царь на необыкновенную сосну. Ветка ее, изогнувшись полукольцом, вросла в ствол и походила на дужку амбарного замка. Царь приказал срубить дерево так, чтобы видно было место сращения.
«Невская натуралия» одной из первых попала в кунсткамеру. Вскоре Петр издал указ, призывая жителей за вознаграждение пополнять ее «животными и человеческими уродами» и редкими вещами. Кунсткамера постепенно росла.
В многочисленных шкафах и на полках стояли сосуды мал мала меньше. В спирту навсегда застыли «неизреченные чудесные, страшные звери», а также змеи, ящерицы, жабы и всевозможные диковинные рыбы. За стеклами, похожие на диковинные цветы, находились десятки разноцветных бабочек — от малюсеньких, небесно-голубых до громадных, как птицы, пестрых и ярких. Жуки разных видов и пород чуть ли не шевелили усами, а толстенькие оранжевые букашки в крапинку будто доверчиво беседовали с крохотными мошками. Стрекозы замерли в позе академического учителя танцев мосье Шари…
— Где же набрали всю эту красоту? — восхищенно спросил Михайло у служителя кунсткамеры.
— Чуть ли не ежегодно экспедиции академические в разные края отправляются, они все это и добывают. Видишь, здесь написано: «Из Сибирской экспедиции Мессершмидта». Выходит, и в России можно немало собрать!
Вот и зала, в которой можно было повидать самого Петра Великого… Конечно, не живого, а восковую фигуру в рост царя. Ломоносов узнал у служителя, что лицо императора было отлито из воска по маске, снятой придворным художником Карло Растрелли. Огромные глаза пристально и вопрошающе глядели на вошедших. Над губами сердито топорщились усики. На императоре было платье, шитое серебром, на груди голубел орден Андрея Первозванного.
Долго не мог оторваться Михайло от созерцания великана. Крутой царь был, но справедливый и смелый. А как о науках заботился, сколько книг повелел перевести и издать! Академию наук учредил. Спасские Школы хотел у монахов отобрать, чтобы готовить в них навигаторов и механикусов…
Михайло подошел к окну и чуть отодвинул занавес. Осенние туманы наплывали на город. По Неве плыли баржи, груженные лесом и камнем, пенькой и хлебом. Санкт-Петербург строился и ширился. Зерно, брошенное Петром в скудную, заболоченную почву, прорастало.