Но Михаил Васильевич, казалось, думал совсем о чем-то другом. И в самом деле, мысль его витала далеко.
Он знал, что многие его труды, особенно те, что удалось предать печатному тиснению, не потонут в безмолвной пучине времен. Но потомки спросят его, а что же сделал ты, первый академик российский, для облегчения участи народной?
Вот ты в холодный осенний день пируешь у вельможи в теплой, согретой каминами зале, перед тобой стоят наполненные вином хрустальные бокалы. А в ста верстах отсюда, в курной избе семья крестьянская хлебает из одной миски тюрю — похлебку из черного хлеба и воды. Да ведь это же кормильцы твои и поильцы! На плоды их трудов обменены в заморских странах вот эти вина, и яства, и сласти!
А сколько нищих просят сейчас милостыню, сколько умирают от голода, холода и великого множества других бед?!
Не так давно довелось Михаилу Васильевичу читать сенатский указ о суровом наказании крестьян Гжатского уезда. От недородов и нещадных барских поборов жить им стало невмоготу. Спасаясь от голодной смерти, вышли они на большую дорогу и вместе с разбойниками начали грабить прохожих и проезжих. Сообща с разбойниками, вилами и кольями отбивались до конца и от царских солдат, посланных на их усмирение.
Гжатск-то далеко, в Смоленской губернии, едва ли не в самой неурожайной. А вот его, Ломоносова, вскоре по возвращении в Петербург из Германии, чуть не ограбили и не убили в самой столице двое матросов. Кабы не выручили архангельская сила да ухватка, не сидеть бы ему за этим столом. Так ведь это матросы, состоящие на жалованье государевом!
Не ради славы собственной должен сделать он все, что в его силах для народа. Что слава? Слава — дым, переживет века лишь доброе дело. Но нужно действовать тут хитро, внушая сильным мира сего: не подрубайте хоть корни, из которых сами растете.
…Уже сам Шувалов обращает к нему свое капризное, выхоленное лицо. И что-то шепчет на ухо одному из сидящих рядом разодетых юнцов. Молодой щеголь без смущения встает и говорит:
— Высокочтимый вельможа наш благодарит за все добрые слова, обращенные к его светлости. От имени сидящих рядом господ и от себя скажу, что все мы ждем речи достославного пиита и академика Михайлы Васильевича Ломоносова.
Михаил Васильевич встал, но бокала не поднял. И громко, отчетливо произнес:
— Сиятельный граф! К сему высокоторжественному дню должен был я, как и прежде, поднести вам оду. В многозвучных стихах, как это ныне и подобает, должен бы я воспеть ваши великие заслуги на поприще государственном. Но на этот раз дерзнул я поднести вашему сиятельству не оду, а послание. И пересказать его здесь во всеуслышание, ибо секретов у меня нет, а послание и господ сенаторов и всех чиновников высокопоставленных касается. Долго дожидался я случая сказать слово перед высокочтимым собранием, ибо потомки мои, — Михаил Васильевич возвысил голос, — не простят меня, ежели не попытаюсь я совершить еще одно усилие во имя процветания государства российского и своего народа.
Гости недоуменно переглядывались.
А Михаил Васильевич, помолчав немного, про должал:
— В конце сего месяца последует третья от рождества Христова всероссийская ревизия. Вы, ваше сиятельство, и вы, господа, знаете, что покажет она убыль податного населения. На заводах не хватает работных людей, в армии и флоте — солдат и матросов, да и ученых людей у нас совсем мало. Все сие ослабляет мощь государства нашего, обширнее и обильнее которого нет на земле. Размножение и сохранение российского народа, благосостояние его считаю я наиважнейшим делом. И для того придумал способы, кои дадут приращение народа до полумиллиона человек в год.
Между высокопоставленных шуваловских гостей было немало врагов Ломоносова, явных и тайных недоброхотов и завистников. Но едва ли не во всех глазах засветилось любопытство: что еще затеял этот беспокойный, вечно мятущийся человек? Вот уж поистине сюрприз так сюрприз! Уж не придумал ли выращивать живых людей с помощью своих приборов и инструментов физических? Так это ведь богопротивно!
А Михаил Васильевич, не обращая ни на кого внимания, говорил:
— Итак, почему же население убывает? По деревням иные мужики и бабы лечат народ с вороженьем и шептаньями, укрепляют в людях суеверие, умножают болезнь. Правда, среди них бывают и такие, которые и ученых хирургов иногда превосходят. Однако несравненно лучше лечить по правилам, медицинскую науку составляющим. Для сего надлежит российских студентов медицины готовить во множестве.
…Записи в церковных книгах говорят нам, что более половины новорожденных младенцев гибнет, особенно в семьях крестьянских и работных людей. В том повинно неискусство повивальных бабок и моровые поветрия. Повитух[49], понимающих превосходно свое ремесло, как и всех простых людей, средства от поветрий знающих, необходимо опросить, книжицу же их разумных советов напечатать немедля. И раздать ее отечественным медикам, ряды коих множить и множить снова призываю вас, господа, государственному устройству причастные.
Среди обедавших зашевелились иноземные придворные медики. Как? Отдать медицину в русские руки, тогда как сейчас она кормит и приносит немалые доходы всем иностранным докторам гошпиталей и аптекарям, во множестве подвизающимся в этой стране, их семьям и родственникам? Никогда!
— Придет время, и настанет по всей Руси великий пост. Нельзя есть ни мяса, ни другого скоромного. Рыбу можно, ибо ею и Христос спасался. Говорят, соблюдающий пост войдет в царствие небесное. Ну, а если Он обманщик, грабитель, судья неправедный, мздоимец, вор?
Что это? Оратор вроде бы допрашивает пирующих?
— Ну, а что видим мы повсеместно после великого поста? Лежат без памяти отягченные объедением и пьянством недавние строгие постники. Разбросаны разных мяс раздробленные части, разбитая посуда, текут пролитые напитки… Сколько же народу погибает от драк, болезней и отравлений после таких излияний?
— Да, я знаю, — продолжал нарастать голос Михаила Васильевича, — что нелегко искоренить старинные обряды, освященные церковью. Трудно, ох, как трудно! Тяжело, а все же возможно! Тут примером служит государь Петр. Он заставлял матросов есть в летние посты мясо. А разве легче было Петру уничтожить боярство, патриаршество, стрельцов, перенести столицу на пустое место и новый год в другой месяц? Вздыбив и переворошив всю Русь, выбросил он из нее сор и дрязг. А народ? Оправился и выпрямился! Гибок народ русский, господа!
Ломоносов поднял свернутую трубкой рукопись, как бы спрашивая Шувалова, примет ли он это послание? Вельможа сидел с каменным лицом. Физиономии его гостей выражали полную растерянность. Поднялись приглушенные разговоры, слышалась нерусская речь.
Наконец Шувалов принял какое-то решение и что-то зашептал щеголю. Тот встал.
— Его сиятельство, Иван Иванович Шувалов благодарит академика Ломоносова и рассмотрит его послание. Он приглашает гостей в апартаменты отдохнуть. А за сим последуют музыка и танцы.
За окном уже синел вечер. Михаил Васильевич направился к щеголю, молча протянул ему свиток и быстро пошел одеваться.
Речь Ломоносова на обеде у Шувалова напечатана, конечно, нигде не была, так и осталась в рукописи. А все же слова его кое-кому из шуваловских гостей запали. Да и недоброжелатели иные, поразмыслив на досуге, решили, что им же самим выгоднее сделать кое-какие послабления своему подначальному люду: не венчать насильно, вызывать лекарей, когда кто заболеет.
Так дало росток еще одно доброе, разумное и бесстрашное слово Ломоносова.
В тяжкие часы раздумий, когда казалось, что преграды врагов неодолимы, он выходил на Неву. Широкая река несла прохладу, успокаивала, напоминала о море, о детстве. И когда случалось бывать в Петергофе, он шел к берегу и долго смотрел на свинцовые воды Финского залива.
Вот мелькнул белый парус. Крохотное суденышко исчезло так же внезапно, как и появилось. Это рыбаки-финны, называемые здесь чухонцами. В тихую погоду они целые дни проводят на этих утлых корабликах, вылавливая мелкую рыбешку, чтобы прокормить себя и семью.