Бидлоо переманил много студентов академии к себе — в лекарские ученики. К нему шли «истомившиеся» от академической премудрости, но не желавшие уходить от мирской жизни в монастырь. Иные из них становились потом хорошими лекарями.
Ломоносов, Виноградов и Власьев отправились в «гофшпиталь». Двухэтажный корпус — первый этаж и подвал из добротного желтого кирпича, второй из дерева — выходил на берег речки Яузы. Андрей Власьев, который бывал здесь не раз, уверенно повел друзей в обход здания — к крыльцу. Шли мимо каких-то грядок с растениями. Ломоносов присмотрелся: овощи не овощи… Вопрошающе взглянул на Власьева.
— Ботанический сад, — пояснил тот. — Лекарственные растения разводят. В гофшпитале пользуют ими больных для скорейшего заживления.
— Да ты, Андрейша, тут как свой!
— Ely, до этого еще далеко, а вот из академии я, братцы, и впрямь утекаю. 14 хоть Копцевич не раз нудил, что мне, убогому, одна дорога уготована — в монахи, я ему дулю поднесу.
Знакомый Власьеву смотритель пропустил их в палаты. В нос ударило зловоние. Кто-то стонал, из-за перегородки неслись истошные крики. Бидлоо в огромном рыжем парике, сопя широко расплюснутым носом, с суровым видом расхаживал по палате и жестами указывал лекарским ученикам, что делать. Андрей подвел друзей к доктору. Медик строго и зорко глянул из-под насупленных лохматых бровей.
— Это господин Виноградофф, а вот это Ломонософф… пришоль на Москва из город Архангельск?
Оба поклонились.
— Медикус дольжен все видейт, все знайт. Идемт!
На продолговатом дощатом столе какой-то человек, которого с трудом держали за руки и за ноги служители, извивался и хрипел. Лекарь копался у него во внутренностях. Виноградов опрометью выбежал из комнаты. Ломоносов сжал зубы и побледнел. Власьев как ни в чем не бывало и даже с любопытством наблюдал за хирургом.
Бидлоо что-то пробурчал и указал гостям на боковую каморку.
Там он сдернул парик. На лысой голове красовалась здоровенная бородавка с единственным, подобно колючке, волосом. Обмахнув красное вспотевшее лицо париком, он швырнул его на скамью и, подойдя к рукомойнику, загремел краном. Вытерев руки, он обернулся.
— Гомо сапиенс! Тщеловек! 14 мортус — смерть! Мортус забирается в органон тщеловека, и медикус там его убивает. Чем искусней медикус, тем слабей мортус. И напротив того. Великое цель перед медикусом… Будейт у меня слюжить?
— Нет, — неуверенно произнес Виноградов.
— Нет! — твердо сказал Ломоносов.
— Жить будет ф светле и тепле. И слявный денга. На первое время — рубль в месяц. На кухне харч даром. А у вас три копейки ф ден без харч. Подумайт!
…Они долго шли обратно — до самой Лубянки, где жил Андрей.
— А я мыслил, ты останешься у Бидлоо, — говорил Власьев Михайле. — Вот Митяй с первого разу же не выдюжил, ему привыкать бы трудно пришлось. Ты же превозмог — значит, сумел бы и хирургией овладеть.
Михайло ответил не сразу, делая вид, что внимательно рассматривает деревья.
— Тебя, Андрейша, понимаю, — сказал он наконец раздумчиво. — На твоем месте, наверно, то же сделал. Как сказал Бидлоо: великая цель? Истинно так. Но медицина — одна лишь книга природы! Меня иные влекут. Какие? Ответить ясно пока не могу.
Некоторое время они шли молча.
— Книги я по ночам читаю в библиотеке у Киприянова, а то и в нашей академической, — продолжал Ломоносов, — Много в них мне еще непонятного. Не о священной истории говорю — ее в академии и так долбить заставляют, да и не разъясняет она ничего. А вот физика — дело иное, подлинная физика, а не наша, академическая. Та, что тела объясняет, вокруг нас находящиеся. И подсказывает, как они построены, как управлять силами природы. И наверно, настанет время, когда даже солнцу люди будут приказывать. Но прежде всего надо его мощь измерить. Как это сделать?
Ломоносов испытующе поглядел на друзей.
— Эк, куда хватил! — сказал Виноградов. — Ты о солнце толкуешь, будто оно яблоком висит перед тобой.
— Конечно. А ты в телескопус глядел на него? И я не глядел. Говорят, у астронома Брюса есть такой телескопус, сиречь труба подзорная. Вот бы хоть краем глазка взглянуть. И солнце, поди, как яблоко видно.
— Так ведь и ослепнуть можно, на солнце да еще в трубу глядючи.
— А ты думаешь, Брюс не догадался затемнить?
— А все ж на луну спокойней смотреть.
— Меня луна меньше занимает. Мертвая она, холодная. А вот солнце… Силища-то какая! Ее бы, эту силу, в дело пустить. И пустят, поверь мне! Вот только досадно, что не я к тому причастен буду.
— Нам бы твои заботы. Да и клеплешь ты на себя, вон уж сколько вычитал…
— Ну, знаете, аз да буки — еще не науки! Даже в законе Гюйгенса Христиана никак не разберусь, а ведь это он первый решил важнейшие задачи механики, он же и закон открыл колебаний маятника.
— Да тебе то какое дело? На что тебе премудрость эта неземная? Ведь твой Гюйгенс, кроме сухих выкладок и расчетов, небось ни черта не признает.
— Эх вы, головы садовые! Ничего-то вы не понимаете! Да ведь Гюйгенс и создал часы маятниковые. Потому и смастерил их, что прежде законы маятника установил.
Так дошли до жилья Власьева, распрощались. Михайло на Варварке жил и собирался у Китайгородской стены налево повернуть, Виноградов — направо, на Сретенку.
— Не только ты, Андрейша, — сказал на прощанье Ломоносов, — а и я себе дельце подыскал. В то воскресенье пойду. Но хвастаться нечем, а то, как дядя Савелий говорил: «Много на уме, да нет на гумне».
На повороте догнал его запыхавшийся Виноградов.
— Забыл тебя спросить. Вот ты про физику толковал. А что за химия такая?
Ломоносов с интересом посмотрел на Виноградова.
— Вот это, брат, дело. Истинно, физика без химии, что щи без капусты. Физика тела объясняет, а химия их разлагает. А из стихий этих другие тела сотворяет. Как же счастлив человек, который учиняет химический експеримент. Запомни, Митяй, это слово — важнецкое!.. Ну, до физики и химии у меня руки еще коротки, а вот литейным делом пока займусь.
В Кремле, у края ямы, дожидаясь колокольного мастера Ивана Моторина, стояли землекопы.
Пришел Моторин, и кто-то сказал:
— А у нас новенький…
— Новых не берем, кормовых денег самим не хватает. Ба, да ты, никак, школяр академический — по хламиде тебя узнал! Фара да инфима! Что, живот подвело? Кормовых, друг, нет.
— А я за так.
— «За так» робит один чудак да ангелы с неба, что не просят хлеба. А ты отчего?
— В яме расскажу.
— Ну лезь, коль охота. Заступ найдется.
В рытвине, глубокой и широкой, яростно копая, Ломоносов поведал, что, гуляя по Кремлю, узнал: роют-де яму, а в ней колокол будут отливать невиданной величины. Ну, а как раньше ему того наблюдать не доводилось, а знать то непременно надобно, просит взять сподручным. По воскресеньям может и землю копать, и что другое делать.
— Зачем тебе копать-то задарма? Вот я — дело иное. Моториным меня зовут, именем Иван, сын Федоров. Артиллерийского ведомства колокольный мастер. Царь-колокол лить определен. И выписаны мне из Санкт-Питербурха, из интендантской конторы пьедестального дела, пять мастеров. Все, как и я, на жалованье государевом.
— Мне самому нужно до всего дойти. Спервоначала.
— Чудной ты, брат. Я тебе про лес толкую, а ты мне про поле. Ну да твое дело. А копаешь знатно. Эка силища! Да и грудь что колокол медный, ишь как гудит! _ Моторин слегка ударил Михайлу.