— Наверное, поэтому ты повторил в «Кире» свою симфонию из «Счастливого обмана»...
— Это моя музыка, и я могу делать с ней что угодно.
— Особенно когда она помогает тебе не тратить зря свой труд.
— Я немало потрудился над другими сценами.
— О да! Над арией для мороженого, например, для певицы на вторые партии.
Ариями для мороженого назывались мелодии, которые композиторы писали для вторых по положению певцов, — они исполнялись, когда в партере и в ложах разносили мороженое и напитки. Понятно, что голоса несчастных певцов заглушались шумом публики, занятой напитками и мороженым, разговорами, звяканьем ложечек. Россини нужно было написать такую арию для одной певицы на вторые партии, которая была на редкость некрасива, но внимание публики от своей внешности она отвлекала своим необыкновенно фальшивым пением. Заменить её уже было нельзя, а позволить ей петь было равносильно верной гибели. Тогда Россини пришла в голову неплохая идея. Репетируя с нею за чембало, он обнаружил, что злосчастная певица способна правильно взять только одну поту — одну-единственную, но верно. Это было си-бемоль первой октавы. И Россини написал арию, в которой певица должна была брать только эту ноту. Всё остальное он поручил оркестру. Понравилась не только ария, но даже певица.
— У меня никогда не было такого успеха! — поразилась она.
— Охотно верю, — согласился Россини.
Это было в феврале 1812 года. Однажды вечером, вернувшись из театра в гостиницу, где жила и Марколини, маэстро был приглашён в её номер. Ничего особенного в этом не было. Но у неё оказался накрытым стол. Впрочем, и это было в порядке вещей, потому что после спектакля маэстро и примадонна почти всегда ужинали вместе.
Только сегодня стол был накрыт с необыкновенной роскошью — отличные вина, кушанья, букеты цветов, а в центре на постаменте из красиво уложенных фруктов сияли вырезанные из позолоченного картона две огромные цифры — двойка и ноль. Россини с удивлением смотрел на всё это, не понимая, в чём дело.
— Эх ты, забыл! — воскликнула Марколини. — Это же число твоих лет. Разве тебе не исполнится в феврале двадцать?
— Исполнится, но только 29 числа.
— Знаю, дорогой! Нынешний год високосный, вот-вот пробьёт полночь и наступит 29 февраля. Разве не так? Выходит, мы правильно отмечаем твой день рождения. Поздравляю тебя и открываю празднество поцелуем!
Джоаккино с волнением обнял её и, помолчав немного, сказал:
— Двадцать лет... Уже! Как быстро надвигается старость!
— Что же тогда говорить обо мне? Ведь я на четыре года тебя старше.
— Ты женщина, и потому твой возраст не имеет значения, а мы, мужчины, обязаны выглядеть соответственно своим годам. Правда, я исключение.
— Вот как?
— Да, поскольку я родился 29 февраля, я праздную день рождения только в високосные годы.
— Забавно!
— А ты не смейся. Эту историю я уже не раз повторял. И придумал её не сейчас. И быть может, даже не я придумал. Эх, как часто мы обманываемся, думая, что изобретаем что-то новое. Так ведь и в искусстве бывает.
Как изысканный гурман — уже! — и тонкий знаток вин, Джоаккино с явным удовольствием принялся оценивать всё, что было на столе.
— Молодец, молодчина, Марколина! У тебя очень хороший вкус! И всё-таки здесь недостаёт одной вещи!
— Какой?
— Такой, что напоминала бы о нашем дражайшем и несчастнейшем «Кире», о моей последней опере.
Он позвал горничную.
— Сходи-ка к хозяину, возьми у него фиаско и принеси сюда. Сегодня ночью будем пить из него.
— А не будет это плохим предзнаменованием? — рискнула спросить Марколини со свойственным артистам суеверным страхом.
— Нет, не бойся. Мы выпьем всё до последней капли, фиаско будет исчерпано до конца и никогда больше не посмеет явиться к нам.
* * *
Жизнерадостный, бесхитростный, дерзкий — всё это так. Однако перспектива вернуться в Болонью с фиаско в своём багаже композитора мало привлекала его.
И всё же фиаско было, приходилось прямо признать это, что он и сделал в тот вечер, встретившись со своей славной подругой. Более того, чтобы скрыть огорчение, Джоаккино, сохраняя внешнюю беспечность, пытался даже смеятьея над неудачей — ведь ему свойственно было шутить всегда и над веем, юмор помогал не обнаруживать истинные чувства.
В Болонье у него было очень много друзей, которые верили в него и любили его, — своего рода мушкетёры, готовые сражаться за него в спорах, разгоравшихся в театре, в кафе и на улицах. Они пригласили его на дружеский ужин, и Джоаккино решил придать этой встрече шутливый характер. Он велел принести заказанный у приятеля-кондитера символический торт в виде потерпевшего кораблекрушение корабля. На борту его красовалось название несчастливой оперы — «Кир». О перенесённых бурях говорил весь облик корабля — изломанные мачты, порванные паруса. Идея этого кораблекрушения пришла Джоаккино, наверное, потому, что в «Кире» он впервые описал бурю — это была первая буря в его оперном репертуаре. Короткий, но полный динамики и блеска эпизод у флейт и кларнетов. К счастью, в торте вся эта символика плавала в море крема.