— Юмор.
— Отвага.
— Драматичность.
— Веселье.
— Страсть.
— Любовь! — вздыхает пухленькая модисточка.
Теперь уже взрывается табачный плащ:
— Да вы с ума сошли! Всё это — у Россини? Глупости! Просто заблуждение, оно пройдёт так же быстро, как появилось.
И начинает выступать против Россини, критиковать его музыку и оперы. Некоторым слушателям даже кажется, что он употребляет доводы и выражения, которые они уже читали где-то в газетах, у критиков-педантов. А потом он начинает напевать (красивым голосом, ничего не скажешь!) действительно плохую музыку, скучную, глупую. И говорит:
— А знаете, кто это написал? Россини. Но разве это музыка? Это же какое-то брюзжание, старческий кашель, кошачье мяуканье, блеяние овец, вопли ферминга...
— Чьи... Чьи вопли?
— Ферминга. Это разновидность голубого льва в Месопотамии. Разве это музыка? Такую чепуху мы все умеем писать, и даже получше. Музыка, дорогие господа, — это вещь куда более серьёзная, такая серьёзная, что...
И он ещё полчаса объясняет всем, что такое музыка, пользуясь аргументами, которые обычно приводят против Россини его противники. Нельзя восставать против традиций, нельзя писать комические оперы, которые отличались бы от тех, к которым нас приучили великие композиторы-неаполитанцы, не нужно ничего изобретать, потому что всё уже изобретено. А все эти разговоры о мелодии, пылкости и вдохновении — чепуха. Главное — нужно знать правила, следовать им и никогда не нарушать, а Россини не знает правил, не знает музыки, ничего не знает.
Раздаётся такой взрыв возмущения и негодования, что кучер тормозит, подумав, не ссорятся ли пассажиры. Синьор с резким голосом (наверное, нотариус или врач) кричит человеку в плаще табачного цвета:
— Да кто вы такой? Да как вы позволяете себе так грубо критиковать нашего нового музыкального гения? Какое вы имеете право так говорить? Вы что — маэстро, музыкант, композитор, певец, виртуоз?
Ожесточённый спор ещё долго продолжается в полутёмной карете, подпрыгивающей на ухабах. На почтовой станции, куда она наконец прибывает, карету встречает группа людей. Какой-то господин спешит открыть дверцу и очень любезно интересуется:
— Глубокоуважаемый маэстро Россини приехал?
Один из пассажиров поднимается с места:
— Это я. Как видите, не опоздал. Дорогой граф, нужно ли было так беспокоиться, встречать меня?
— Это мой долг, глубокоуважаемый маэстро! По отношению к такой знаменитости, как маэстро Россини, — это долг!
И с поклоном приветствует его. Пассажир непринуждённо выходит из кареты. Па нем плащ табачного цвета. Его спутники буквально каменеют от изумления.
* * *
«В нашем театральном мире царит большое оживление. Отовсюду съезжаются композиторы, певцы, танцовщики, драматические артисты. В последние дни прибыли синьор Вигано, известный постановщик балетов, синьора Паллерини и синьор Лe Грос — солисты балета, синьор Дюпор со своей молодой супругой, которым мы уже горячо аплодировали, синьор Рубини, который будет петь в театре Фиорентини, и, наконец, некий синьор Россини, композитор, который, как говорят, приехал, чтобы поставить свою «Елизавету, королеву Англии» в том самом театре Сан-Карло, где ещё живёт эхо мелодий «Медеи» и «Коры» уважаемого маэстро Майра...»
Вот такие слова можно прочесть в одном из сентябрьских номеров «Джорнале делле дуэ Сичилие» («Газета Обеих Сицилий») за 1815 год, которая выходит в Неаполе. Кисленькое приветствие прибывающему маэстро. «Некий синьор Россини...», «как говорят, приехал...» А упоминание о самом театре Сан-Карло, «где ещё живёт эхо мелодий», — это прямой намёк на то, что весьма самонадеянно со стороны «некоего синьора Россини» явиться туда, где побывал «уважаемый маэстро Майр». Как будто Россини — никому не известная личность... Одним словом, обстановка злобная и враждебная.
— Неважное начало, — замечает Россини, только что прибыв в Неаполь.
— Не обращайте внимания, — советует Барбайя. — Эту публику надо сразу брать, как быка, за рога.
— А что, у неё есть рога? — лукаво интересуется Россини.
— О, не бойтесь! Впрочем, вы ещё убедитесь в этом. А пока принимайтесь за работу и пишите шедевры...
— Легко сказать!
— ...а уж о том, чтобы поставить их, позабочусь я!
Такой разговор ведёт с Россини Доменико Барбайя[37] импресарио театра Сан-Карло и всех других неаполитанских театров.
Бедный Доменико Барбайя, сколько клеветы вылилось на него, но сколько он слышал и восхвалений себе! Мало кого в мире искусства так любили и столь же сильно ненавидели, как его.
37
Барбайя, Доменико (1778—1841) — крупнейший итальянский импресарио, получивший прозвище «Вице-король Неаполя».