— Смотри, герцог беспокоится.
— Успокой его.
— И певцы нервничают.
— Их успокою я сам.
Действительно, певцы уже ожидали свои партии, им не терпелось приняться за них. Уже приехал из Неаполя Мануэль Гарсиа, чтобы исполнить роль графа Альмавивы, наготове были синьора Джельтруда Ригетти-Джорджи, певица из Болоньи, которая должна была исполнить партию Розины, Луиджи Дзамбони, выбранный на роль Фигаро, Дзенобио Витарелли, который готовился изобразить дона Базилио, Бартоломео Боттичелли — дон Бартоло, синьора Элизабет Лоуслит — Берта, Паоло Биаджелли — Фьорелло. Все ждали, а маэстро ничего не давал им и даже не говорил, что же он пишет. Все недоумевали и сердились на него.
— Если он ещё будет тянуть, — жаловались певцы, — мы не успеем выучить свои партии.
— Мы вообще ничего не успеем! — с ещё большей тревогой восклицал концертмейстер Камилло Анджелини, который должен был отдать на переписку партии для оркестра и певцов.
Переписчики ждали уже неделю и сидели без работы. А что делал маэстро? Маэстро перечитывал либретто. А музыка? В начале февраля ещё ничего не было написано.
Однажды певцы, возглавляемые Гарсией и подстрекаемые сильно обеспокоенным герцогом, явились к маэстро на квартиру на виа Леутари.
— Можно узнать, что ты делаешь?
— Тружусь, дорогие мои, тружусь на вас.
— Но никто из нас ещё не получил ни одной ноты!
— Наберитесь терпения и уверенности.
— Но с одним терпением не выйдешь на сцену!
— Зато с уверенностью — несомненно! Я не тревожусь.
— Это я вижу. А вот мы весьма встревожены. Признайся, неужели ты ещё ничего не написал?
— Признаюсь — не написал.
— Боже милостивый!
— Но в голове у меня уже звучит вся музыка этого «Цирюльника». И не часто бывало в моей жизни, чтобы, сочиняя, я получал такое удовольствие. Вот увидите, когда начну писать, музыка забьёт, словно струя из источника.
— Но когда же ты начнёшь писать?
— Когда почувствую желание.
— Но мы-то ведь не можем выйти на сцену с одним желанием! Тебе не кажется, что ты разыгрываешь с нами и импресарио очень скверную шутку?
Россини вскипает, будто что-то взорвалось в нём.
— Шутка? А вы знаете, что вот здесь — у меня в голове — уже готова почти вся музыка? Знаете, что я увлечён этим «Цирюльником», как ещё никогда не был увлечён ни одной оперой, что я везде вижу и Фигаро, и Розину, и дона Бартоло, и Альмавиву, и дона Базилио? Знаете, что я сочиняю музыку всюду — когда гуляю, когда ем, когда стою, сижу, лежу — всегда! Это же просто наваждение! Хочешь, я напою тебе, дорогой Гарсиа, твою арию из первого акта? Вот послушай...
И своим красивым, мелодичным голосом он запел серенаду Альмавивы.
— А вы, синьора Ригетти, хотите послушать вашу каватину? Вот она. А ты, Дзамбони, хочешь узнать, как выходит на публику Фигаро? Открой свои большие уши и слушай... Ну а теперь хватит, уходите, все уходите, потому что, видимо, пришла пора писать. Исполнение ваших партий разгорячило меня. Уходите! Впрочем, нет.
Останьтесь, кричите, шумите, танцуйте, делайте, что угодно, только не приставайте ко мне. Я принимаюсь за работу.
За работу? Закутавшись в толстый халат, он забирается в постель. Шутник, он опять разыгрывает бедных певцов? Нет, нет, он говорит вполне серьёзно. Он велит слуге принести побольше нотной бумаги, перьев да флакон чернил и, не обращая ни на кого внимания, принимается писать так быстро и уверенно, что просто поражает всех. Он работает в постели, потому что так теплее и удобнее. Пусть певцы поднимают шум и гам — они не мешают ему. Однако через полчаса он внезапно всех выгоняет. И продолжает писать.
Шестого февраля маэстро вручил весь первый акт оперы концертмейстеру Анджелини. Тот облегчённо вздохнул и сразу же передал ноты переписчикам. Переписчики работали всю ночь, и утром партии уже были у музыкантов, и в полдень началась первая оркестровая репетиция. Певцы тем временем учили свои партии.
Однако неожиданное несчастье чуть было не испортило всё дело. В ночь накануне первой репетиции скончался герцог Сфорца Чезарини. Сначала все подумали, что театральному сезону пришёл конец. Но на другой день руководство театром взял на себя секретарь герцога, и он решил, что спектакли должны продолжаться. В две недели Россини закончил всю музыку оперы. Премьера была назначена на 20 февраля.
— А увертюра? Когда же ты наконец соизволишь дать мне увертюру? — сердился Анджелини.
— Увертюра? Но я же отдал её переписчикам!
Переписчикам? У них её нет. Искали, искали повсюду, но её нет и в помине! Выходит, пропала? Потерялась? Анджелини не очень-то верит в это.