— Какое же это изобилие — двадцать шесть раз повторить одну и ту же тему? Вот так критика!
— Дорогие мои, я не шучу: его находка заключается в том, что он сделал это повторение не монотонным. Будь у немецких композиторов что-либо подобное, они считали бы себя миллионерами. Говорят, Россини мало учился. У Россини я нахожу вот что: он, очевидно, скорее угадал музыкальную науку, нежели изучил её, судя по тому, как смело и уверенно он владеет ею.
Друзья теснее окружают Стендаля, а он, всё больше разгорячась, потому что ему нравится, когда его слушают со вниманием, продолжает. Он говорит о втором акте и имеет смелость утверждать, что многие зрители аплодировали с большим пылом ещё и для того, чтобы показать, что поняли всю «сценическую» новизну музыки. А дуэт, в котором молодая еврейка прощается со своим возлюбленным?
— Это один из самых великих дуэтов, какие только мне известны!
Заговорили о третьем акте, и Стендаль обращает внимание на постановочные трудности, когда нужно показать переход через Красное море, трудности, из-за которых едва ли не провалился финал, не по вине композитора, а из-за того, что публике видны были мальчишки, которые колыхали бумажные волны и дружно разбегались, когда эти волны должны были расступиться по воле пророка. И тут высокие чувства слушателей были убиты весельем, непроизвольным и необидным, не повредившим успеху, но помешавшим слушать финал оперы. Это обеспокоило и автора.
— Тут надо что-то придумать, — заявил маэстро. — Когда публика смеётся на комической опере — это прекрасно. Но когда она хохочет, слушая оперу-сериа, — это мне льстит гораздо меньше. Только что же придумать? Переход через Красное море необходим, но я не могу наполнить сцену водой, чтобы у публики возникло представление о морской стихии. О, Барбайя, ты такой мастер на выдумки, что посоветуешь?
— Оставить «Моисея» в покое. Я считаю, и так всё идёт прекрасно. Публики полный зал, она слушает оперу с интересом, получает удовольствие — вот что важно. А если в последнем акте она и посмеётся немного, ничего страшного. Значит, уйдёт из театра в хорошем настроении. Если уж тебе так хочется что-то делать, пиши себе на здоровье новую оперу.
— Как же я наивен, когда думаю получить совет относительно искусства у импресарио! Скажи-ка мне ты, дорогой Тоттола, один из самых великих поэтических гениев, каких только знал мир...
— Ну вот, опять смеётесь! Не можете не шутить, даже когда речь идёт о серьёзных вещах?
— Скажи мне ты, что можно сделать, чтобы поправить финал? Это ты придумал переход через Красное море, ты и исправляй ошибку!
— Я придумал? Но это же написано в Библии, маэстро!
— Знаю, но в Библии не сказано, что переход должен смешить публику, и тем более не сказано там, что он должен портить мне «Моисея». Так что думай!
— Я думаю, маэстро, но мне кажется, тут довольно трудно что-то придумать.
— Я тоже пораскину мозгами. Может быть, мы вдвоём...
Однако решение так и не приходило. «Моисей» прошёл уже два сезона, и в финале неизменно потешались, а не слушали музыку, потому что внимание отвлекалось на смешные накладки.
— Ясно, что машинист не может придумать ничего стоящего, чтобы создать иллюзию моря, наверное, это невозможно, и придётся мириться, — сетовал маэстро. — Нам нужно найти какой-то другой выход из положения.
Здесь нужна какая-то гениальная находка... Давай напряги свой гений, Тоттола...
— Маэстро, опять!..
— ...и придумай что-нибудь неожиданное, чтобы публика забыла о смешном, бутафорском море и о мальчишках, которые вздымают волны.
Но время шло, а выход всё не находился. Значит, так и суждено «Моисею» всегда идти с этим финалом, который губит его?
Однажды утром, когда маэстро был ещё в постели (только что пробило одиннадцать), к нему ворвался Тоттола. Вид у него был решительный и в то же время робкий.
— О, аббат! — воскликнул маэстро. — Что это ты вздумал будить меня среди ночи?
— Маэстро, мне тут пришла в голову одна идея...
— Возможно ли? Одна идея в четыре утра?
— Сейчас одиннадцать, маэстро. Но идея пришла мне ещё вчера. Мне кажется, я придумал, как спасти финал «Моксея»!
Россини сразу приподнялся в постели.
— Что ты говоришь!
— Я подумал, что здесь нужен бы какой-то хороший вокальный номер... И написал стихи. Как бы обращение к богу, молитва...
— Привет! Меня тут нет! — воскликнул Россини и откинулся на подушки.
Растерявшись, но не думая сдаваться, аббат Тоттола достал из кармана лист бумаги: