— А ты всегда делай то, что считаешь нужным, потому что ты всегда прав. Лишь бы только я не прогорал...
«Делай то, что считаешь нужным...» А он между тем обязан сочинить кантату по случаю выздоровления короля Фердинанда, а потом, в марте 1819 года, написать по контракту «Эрмиону» на стихи неизменно услужливого Тоттолы — оперу, сюжет которой ему не нравится, а в конце апреля должен подготовить ещё одну оперу — для театра Сан-Бенедетто в Венеции.
Однако писать этой весной ещё одну оперу он был явно не расположен, тем более не отойдя ещё от «Риччардо и Зораиды», «Эрмионы» и новой редакции третьего акта «Моисея».
И тогда он решил прибегнуть к уловке. Может, венецианский импресарио согласиться на своего рода попурри, неплохо слепленное из фрагментов последних опер Россини, в первую очередь из «Риччардо», которого ещё не знают в Венеции, ну и с другими добавлениями? Конечно, может. Раз нет другого выхода из положения, импресарио согласится, лишь бы маэстро приехал в Венецию и занялся постановкой.
Постановкой? Всегда рад! А ты, предусмотрительный Торототела, давай пока переделай смехотворную мелодраму Шмидта, а потом художник Бевилакуа Альдобрандини — поэт уж совершенно никудышный — переделает переделку Тоттолы. Не страшно, что либретто написано тремя авторами. Опера всё равно получится такой же, как и многие другие, которые уже шли не раз.
— Зачем ты это делаешь? — спрашивает огорчённый аптекарь Анчилло, которому хотелось бы, чтобы его прославленный друг писал одни только бессмертные шедевры.
— Дорогой мой, — отвечает Россини, — потому что таковы сегодня условия существования композитора в Италии. Нужно работать как вол, чтобы как-нибудь заработать себе на кусок хлеба. Знаешь, сколько мне платили ещё два года назад за каждую мою оперу? От четырёхсот до пятисот лир самое большее. А я — Россини. Представляешь, сколько же платят другим! За «Цирюльника» мне заплатили четыреста скудо, а бас получил семьсот, а тенор Гарсиа тысячу двести! К тому же за свои оперы я дополнительно ничего не получаю, хотя они идут потом во многих других театрах. Славу я обретаю, если опера проходит успешно. Или свистки получаю. Но деньги — нет. Потому что деньги идут переписчику или импресарио. «Почему не пишешь одни только величайшие шедевры чистейшего искусства?» Потому что мне нужно иметь кусок хлеба, дорогой аптекарь, и нужно прокормить мать и отца, а он к тому же не прочь ещё и выпить!
Но какое это имеет значение? Драма в двух актах «Эдоардо и Кристина», либретто трёх авторов, музыка только одного композитора, но написавшего уже много опер, вечером 24 апреля вызвала в театре Сан-Бенедетто восторг. «Триумф, — писала «Ла гадзетта ди Венеция», — равного которому наши музыкальные сцены не помнят. Спектакль, начавшийся в восемь часов вечера, закончился в два часа ночи, потому что восхищенная публика заставляла повторять все номера и много раз вызывала композитора на сцену».
Преданный Анчилло, весь взмокший от волнения, пришёл обнять маэстро:
— А знаешь... Знаешь, ведь это настоящий шедевр!
Нет, дорогой. Настоящий шедевр — это ты. Шедевр дружбы.
Однако в партере оказались два неаполитанца, которые слышали «Риччардо» в Сан-Карло и, к величайшему удивлению соседей, подхватывали каждую новую мелодию «Эдоардо и Кристины». Россини предупредили об этом, и он пригласил их к себе во время антракта.
— Послушайте, друзья, я очень рад, что у вас такой прекрасный слух...
— Маэстро, эта ваша новая музыка — старая! Из «Риччардо»!
— Ну, молодцы! Я очень рад, что у вас и музыкальная память прекрасная. Но если сегодня вечером вы не будете больше петь мелодии из этой оперы, неважно какой, новой или старой, после спектакля я приглашу вас на ужин. Договорились?
Ещё бы!
* * *
Наконец у него есть прекрасный сюжет, который ему нравится. В поисках его, отбросив множество пустых и нелепых либретто, Россини прочитал по совету учившегося в Италии французского музыканта месье Баттона, роман Вальтера Скотта «Дева озера». Сразу же загоревшись, он поручает Торототоле сделать из него либретто. Торототола быстро пишет ему первый акт, в котором много динамичных событий, а потом и второй, только менее удачный. Но в целом либретто всё-таки способно вдохновить маэстро, и он с увлечением начинает сочинять музыку. Первый акт он пишет на одном дыхании. Однако не так поспешно, как прежде, а гораздо спокойнее. Его воображение, разгорячённое поэтическими сценами, легко переходит от лирики к драме, в музыке много печали, грусти, мягкой и тонкой поэтичности. И он опять создаёт нечто новое, как это было всегда. Когда противники начинают думать, что он уже исчерпал себя или остановился на каком-то жанре, он изумляет неожиданной новизной.