— Вы сами, маэстро, — сказал он, — дали нам высший образец в сцене молитвы из «Вильгельма Телля», где свободное пение, акцентирующее каждое слово и поддерживаемое трепетным сопровождением виолончелей, достигает предельных вершин оперной экспрессии.
— Выходит, — с непередаваемой интонацией воскликнул Россини, — что я, сам того не подозревая, создал «музыку будущего»?
И Вагнер галантно, со всей искренностью ответил:
— Вы, маэстро, создали музыку всех времён, и это наилучшая музыка.
Так, обмениваясь мнениями и соревнуясь в искренности и любезном понимании, продолжали разговор старый, прославленный маэстро и маэстро уже немолодой, жаждущий славы. Когда же они снова коснулись опер Россини, в частности, «Моисея», «этой замечательной фрески», и вспомнили о безутешном хоре в сцене казни тьмой, Россини повторил:
— Выходит, и у меня, по-вашему, немалая склонность к современной музыке? Не будь я так стар, то всё бы начал сначала, и тогда горе старинной школе...
— Ах, маэстро, — вздохнул Вагнер, — если бы вы не бросили перо после «Вильгельма Телля», в тридцать семь лет! Это же преступление! Вы сами не знаете, что могли бы извлечь из вашей головы.
Тогда Россини признался:
— Что вы хотите? По правде говоря, после того, как я за пятнадцать лет написал около сорока опер, хотя люди называют это моей ленью, я почувствовал, что мне нужно отдохнуть. К тому же у меня не было детей, которые побуждали бы меня трудом обеспечить им будущее. Да и театры в Италии пришли к тому времени в полный упадок, гибло искусство пения. А потому самое лучшее, что я мог сделать, — это замолчать. Таким образом комедия была окончена.
Сказав это, Россини поднялся, крепко пожал гостю руку, поблагодарил за визит и «такое ясное и интересное изложение новых идей».
— А я уже больше не слагаю музыки, потому что нахожусь в возрасте, когда её скорее разлагают, и уже готовлюсь к тому, чтобы и в самом деле разложиться[99]. Я принадлежу своему времени. Теперь предстоит другим, и в особенности вам, полному сил, сказать новое слово и добиться успеха. И я от всего сердца желаю вам в этом удачи.
Провожая гостя к выходу, Россини вдруг задержался возле флорентийского органчика XVII века, завёл его, и небольшой изящный инструмент, украшенный инкрустацией, исполнил мелодии нескольких старинных народных песен.
— Что скажете? — спросил Россини Вагнера, остановившегося в изумлении. — Это музыка прошедшего времени и даже давно прошедшего. Простая и наивная. Кто сочинил её? Загадка. Но она несомненно рождена очень давно. А всё ещё живёт! Вот уже целый век. А что будет с нашей музыкой?
Попрощавшись и выйдя на лестницу, Вагнер сказал Мишотту, сопровождавшему его:
— Признаюсь, я не ожидал встретить такого Россини, каким он оказался, — человека простого, непосредственного, серьёзного, с живым интересом относящегося ко всему, о чём мы говорили... Как Моцарт, он в самой высокой степени обладает мелодическим даром, который подкрепляется удивительным чутьём сцены и драматической выразительности... Из всех музыкантов, каких я встретил в Париже, он единственный действительно великий музыкант!
* * *
Россини, блистательный пианист и прежде всего непревзойдённый аккомпаниатор, часто шутя называл себя «пианистом четвёртого класса» и всерьёз заявлял, что хочет поступить в музыкальную школу в класс рояля. Когда ему доложили однажды, что пришёл с визитом Игнац Мошелес[100] известный музыкант и композитор, прославившийся прежде всего как великолепный пианист, Россини был счастлив и принял его с распростёртыми объятиями.
— Современные пианисты, — сказал он, — пугают. Они садятся за рояль с таким видом, словно идут на приступ, и играют с таким порывом, что кажется, будто стремятся уничтожить не только рояль, но и стул, на котором сидят. А современные певцы? Я больше не отваживаюсь слушать их. Они не поют — кричат. И кто громче всех — тот и молодец. Какое странное представление о пении! В мире всё должно быть гармонично и мелодично. Поёт человек или говорит, голос должен быть мелодичным, по возможности звучным, но не раздражающим.
Когда разговор зашёл о музыке, Россини поделился с Мошелесом своими музыкальными пристрастиями. Он и раньше не скрывал их.
Палестрина, Марчелло и Перголези были для него «нашими древними святыми отцами». Об Иоганне Себастьяне Бахе он говорил: «Десять минут его музыки — это высшее наслаждение. Четверть часа — и можно умереть». И продолжал: «Бах — это колосс. То, что для других исключительно трудно, почти невозможно, для него — забава. Это великий гений. Рядом с самыми сложными формами он никогда не теряет из виду ни ясности, ни архитектонической линии своих мыслей».
100
Мошелес, Игнац (1794—1870) — немецкий пианист и композитор, профессор Лейпцигской консерватория. Один из крупнейших пианистов первой половины XIX века, выдающийся мастер фортепианной импровизации.