Возле дворца стояли ледяные кусты с ледяными ветвями, на которых сидели ледяные птицы. Народ толпился и возле ледяного слона в натуральную величину, который трубил, как живой (внутри конструкции сидел трубач), выбрасывал из хобота воду, а ночью — горящую нефть. Еще более потрясал всех сам дом: через окна, застекленные тончайшими льдинками, можно было видеть роскошные покои, стены, мебель, стаканы, блюда, часы и игральные карты. Все это было сделано изо льда, выкрашенного в естественные для всех этих предметов цвета. В «уютной» ледяной спаленке стояла ледяная постель со всеми принадлежностями, куда, с соблюдением всех свадебных церемоний, уложили привезенных в клетке новобрачных. Там они и провели ночь под надежной охраной.
А накануне была потешная свадьба, и несчастный Василий Кириллович Тредиаковский читал приветственную оду: Квасник-дурак и Буженинова Сошлись любовию, но любовь их гадка. Ну, мордва, ну, чуваши, ну, самоеды! Начните веселье, молодые деды: Балалайки, рожки, гудки и волынки! Сберите и вы бурлацки рынки. Αх, вижу, как вы теперь рады! Гремите, гудите, бренчите, скачите, Шалите, кричите, пляшите!Под эти вымученные в холодной Артемия Волынского стихи гости «изрядно шумствовали» в манеже Курляндского герцога.
Если празднества приходились на лето, то на водном пространстве перед дворцом для фейерверков и огненных «картин» устанавливали плоты. Все торжества завершались праздничным фейерверком и салютом грандиозных масштабов. И если путешественник в это время прибывал в город на корабле — а именно в 30-е годы XVIII века порт был перенесен с Выборгской стороны на оконечность Васильевского острова, — то еще издали по грохоту салюта и редкой красочности фейерверка в бледном полуночном небе Петербурга он мог понять, что перед ним — столица великой, могущественной империи…
Ложные друзья демократии
Приход Анны Ивановны к власти расценивался в европейских столицах как факт несомненной политической стабилизации, и — как следствие этого — ожидалась активизация России на внешнеполитической арене. Поэтому вопрос о сохранении или разрыве новым правительством прежде заключенных соглашений был в первые месяцы царствования Анны самым важным. Кто станет главньм партнером и союзником России — Австрия или Франция, Англия или Пруссия? Об этом думали многие дипломаты.
Австрийский император, заинтересованный в сохранении договора 1726 года, сразу же показал свои намерения — летом 1730 года безвестный ранее Бирон стал имперским графом. Опытные австрийские дипломаты прекрасно понимали, что путь к сердцу императрицы пролегает через грудь ее фаворита, и поспешили украсить ее усыпанным бриллиантами портретом Карла VI.
Но французская дипломатия умело боролась с австрийским влиянием в Петербурге, используя противоречия придворных группировок. Главной целью французского поверенного в России Маньяна было устранение А. И. Остермана — приверженца русско-австрийского альянса. Француз делал ставку на Миниха — принципиального противника имперцев. В 1730–1732 годах его влияние благодаря поддержке Бирона постоянно возрастало, и Маньяк вел с ним активные переговоры о заключении русско-французского союзного договора, что должно было привести к разрыву русско-австрийского союза. На какое-то время усилиями Бирона и Миниха Остерман был исключен из этих переговоров, и во второй половине 1732 года Маньян был почти уверен в успешном завершении начатого дела.
Австрийцы понимали опасность отрыва России от союза. Летом 1732 года Миних доверительно сообщил Маньяну, что Карл VI направил Анне специальное послание, содержавшее «выражения настолько сильные, что они превосходили все вероятие: император заявляет в письме, что не только он никогда не отступит от обязательств, данных царице, но питает еще сильнейшее желание распространить полезное применение своего союза на все, что только может интересовать здешнюю государыню»1. Это был очень сильный ход: Россия нуждалась в авторитетной поддержке при решении курляндского и многих других вопросов.
Французское правительство в своих меморандумах стремилось доказать русским бесперспективность дружбы с эгоистичной Веной, думавшей лишь о том, как подчинить своему влиянию Европу. Но доказать это было довольно сложно: уж слишком рознились интересы России и Франции на юге. Для России не было там более серьезного соперника, чем Турция, и в этом она находила полное понимание у Австрии, тогда как французы традиционно дружили с османами и помогали им Миних сообщал Маньяну, что наиболее серьезным препятствием на пути русско-французского союза является турецкий вопрос, по которому у России и Австрии — полное единство, и обойти это препятствие невозможно.
Нужно отдать должное и Бирону, который возражал профранцузски настроенному Миниху с общих позиций: для союза с Францией России предстоит изменить всю систему своих политических связей в Европе, а это, говорил он, «такая вещь, которой не следует делать, не разобрав хорошенько, могут ли преимущества, представляемые союзом с Францией, в достаточной мере уравновесить выгоды союза с императором»2.
Маньяну не помогли и сто тысяч экю, которые были выделены для подкупа Бирона, — линия союза с Австрией оказалась сильнее, и в ноябре 1732 года Маньян был вынужден расписаться в своем бессилии, обвинив «лица, имеющие преобладающее влияние на волю и решения царицы», в том, что они «обнаруживают гораздо менее преданности собственным интересам этой государыни, чем интересам императора»3. Миних был убежден, что все решили австрийские деньги.
Как бы то ни было, после некоторых колебаний в правящих верхах России было принято единственно верное в тех условиях политическое решение — сохранить союзнические отношения с Австрией, общность интересов с которой проявилась в следующем, 1733 году не только в районе Причерноморья, но и в Польше.
1733 год начинался обыкновенно, не предвещая ничего сногсшибательного. Листаешь страницы «Санкт-Петербургских ведомостей» и мало что заносишь в тетрадь для записей — обычные новости. Вот в номере 1-м за 1 января опять, как уже не раз прежде, — сообщение из Парижа: «Чреватство Ея величества Королевы знатно умножается, и вся королевская фамилия еще в вожделенном благополучии находится». Действительно — «еще». Отец будущего ребенка — Людовик XV — молод, ему всего 23 года. Восемь лет назад, в 1725 году, он женился на Марии Лещинской — дочери польского короля Станислава 1, сторонника Карла XII, изгнанного из Польши войсками Петра I. Этот брак очень болезненно восприняли в Петербурге — ведь в жены Людовику XV прочили дочь Петра I, Елизавету, и брачные переговоры велись уже несколько лет.
У каждого своя судьба. Елизавета станет императрицей, а Мария будет рожать и рожать детей (всего — девять), и среди них будет и тот мальчик, который, став королем Людовиком XVI, кончит свою жизнь 21 января 1793 года под ножом гильотины. Палач будет демонстрировать его голову восторженным толпам парижан, заполнившим Гревскую площадь и еще не опасающимся за собственные головы…
Но в начале 1733 года до этого очень далекого. Еще Людовик XV будет править Францией больше сорока лет; еще не получил он прозвища «Le bien Aimé» («Возлюбленный»); еще не произнесена им знаменитая фраза: «После нас — хоть потоп!»; еще не укрепились у власти и в сердце короля сначала маркиза Помпадур, а потом графиня Дюбарри. И никто, конечно, не может предугадать того часа далекого майского дня 1774 года, когда будут поспешно хоронить в двойном гробу распадающееся на глазах тело Людовика XV («королевскую падаль» оппозиционных парижских листовок) — прожигателя жизни и развратника такого масштаба, какого не знал даже гедонический XVIII век…