Для всех было очевидно, что Волынский попал в высший правительственный орган как креатура, доверенное лицо фаворита и должен был уравновесить влияние А. И. Остермана, которому Бирон не доверял. Новый кабинет-министр быстро адаптируется в Кабинете, регулярно доносит о делах в нем Бирону, стремясь при этом перехватить у Остермана рычаги управления. Спокойный, скрытный Остерман внешне не сопротивляется натиску молодого коллеги, выжидая удобного момента, чтобы исподтишка нанести ему удар. Бурный и вспыльчивый Артемий — полный антипод вице-канцлера — ссорится с Остерманом, интригует, глубоко презирая его как неравного по знатности. Своему дворецкому В. Кубанцу Волынский не раз говорил с раздражением: «Остерман сам не знатного рода, как он, Волынский, а вершит делами». Бумаги Кабинета свидетельствуют, что Остерман часто выигрывает спор у Волынского. Вице-канцлер ловко использует промахи горячего кабинет-министра и подставляет его под гнев не менее вспыльчивого Бирона. Кубанец на следствии сообщал, что Волынский «часто говорил, что его светлость герцог Бирон гневен бывал на него и Остермана и обоим надо выговор, да нет — одному мне. И в том видел интригу Остермана»38.
В итоге довольно скоро честолюбивый кабинет-министр начинает испытывать многочисленные неудобства и утеснения. Между тем замыслы его были всегда амбициозны. Еще в 1731 году, находясь под домашним арестом по казанскому делу, он с горечью писал своему приятелю архитектору Петру Еропкину, что по приезде из Казани надеялся быть «под первыми, а тут и на хвост не попал». В 1739 году Волынский уже «под первыми» быть не хотел, он мечтал о первом месте в государстве, которое, конечно, было занято.
Важно заметить, что Артемий Петрович, как человек высокомерный и гордый, имел склонность забывать тех, благодаря кому он оказался у власти. У подобных людей довольно быстро под влиянием успехов на служебном поприте возникает иллюзия того, что возвышением они обязаны исключительно своим способностям, что они теперь незаменимы. Одним словом, прежнего «верного слугу» Бирона, готового исполнить любое задание патрона, было не узнать — подхалим взбунтовался, стал вести себя резко и вызывающе. Внешне ничего не изменилось — наряду с другими сановниками Волынский получил награду в связи с заключением Белградского мира 1739 года, руководил организацией знаменитой свадьбы шутов в Ледяном доме, а раньше был активным членом суда над Долгорукими, будучи сторонником самого жестокого наказания членов несчастного семейства.
Но подспудно готовилась драма; при дворе ходили упорные слухи о том, что на кабинет-министра пали подозрения — «суспиции» Бирона. Артемий Петрович жаловался приятелям, что «герцог запальчив стал, и когда он (Волынский. — Е. А.) приходит к Е.и.в. с докладом, и то гневается на него неоднократно». Раздражительность Бирона понять можно: он явно ошибся в выборе креатуры, — Волынский, как тогда говорили, «перестал быть человеком идущим» и даже наоборот — стал мешаться под ногами. Особое раздражение временщика вызывало то, что Волынский занялся разоблачениями упомянутого выше генрал-берг-директора Шемберга. Волынский, как показали материалы следствия, жаловался приятелю И. Суде: «Знаю, что герцог на меня гневен за Шемберга, неоднократно он. герцог, гневался и о том ему неоднократно говаривал… и за то жесточайший выговор был». Зная из вышесказанного о делах Бирона и Шемберга в области металлургии, мы можем понять причину гнева Бирона на послушного ранее кабинет-министра, сующего нос не в свои дела.
Еще больше Бирон был раздражен придворными интригами Волынского, который пытался войти в доверие к племяннице императрицы Анне Леопольдовне, к детям которой должен был, по замыслу Анны Ивановны, после ее смерти отойти престол. Здесь Волынский покушался на самое святое для Бирона — власть. Недаром Эйхлер говаривал своему приятелю: «Не веди себя близко к Анне Леопольдовне и не ходи часто. Мне кажется, что там от его светлости есть на тебя за то суспиция, ты нрав его знаешь»39. Но Волынский не унимался.
Летом 1739 года началась история с «петергофским письмом». Дело в том, что Волынский уволил из конюшенного ведомства трех проворовавшихся служителей-немцев, которые, наученные Остерманом, подали челобитную самой императрице. Анна, расположенная к Волынскому, поступила так, как часто поступают с жалобами и у нас, — передала челобитные тому, на кого жалуются обиженные, с требованием разобраться. Волынский, задетый за живое и понимая, кто стоит за спиной жалобщиков, написал пылкий ответ и передал его императрице в Петергофе. Отвергая все обвинения в свой адрес, Волынский (правда, в довольно туманных выражениях) намекал на то, что челобитчики действуют по наводке более влиятельных лиц при дворе и что от козней таких «лучше умереть, чем в такой жизни жить».
Но перед ожидаемой смертью Волынский решил поучить жизни саму императрицу и приложил к письму «Примечание, какие притворства и вымыслы употребляемы бывают и в чем вся такая бессовестная политика состоит», где обличает «политиков, или, просто назвать, обманщиков», которые стремятся привести императрицу в сомнение, «чтоб верить никому не могла, кроме них». Тон и содержание письма были вызывающи, и впоследствии в указе по делу Волынского было отмечено, что «обер-егермейстер дерзнул Нам, великой самодержавной императрице и государыне, яко бы Нам в учение и наставление… в генеральных, многому толкованию терминах, сочиненное письмо подать».
Волынский, не чувствуя изменения конъюнктуры, не придал значения эпизоду с «петергофским» посланием. Он был увлечен борьбой с Остерманом, весьма ему вредившим. Свое письмо он накануне передачи Анне показал недоброжелателям вице-канцлера — кстати, в большинстве немцам: Шембергу, Бревену, Менгдену и другим. Коллега по Кабинету канцлер А. М. Черкасский сказал, что письмо «остро написано… явный портрет Остермана»40.
Прошло полгода, и казалось, что дело с письмом не будет иметь для Волынского никаких последствий — Артемий отличился при организации свадьбы в Ледяном доме, чем заслужил похвалу императрицы. Но накануне произошел неприятный инцидент в приемной Бирона: Волынский, зайдя по делам к патрону, вдруг увидел среди челобитчиков поэта Тредиаковского, который пришел жаловаться как раз на кабинет-министра. А жаловаться было на что — за день до этого, 4 февраля, поздно вечером к Тредиаковскому явился посланный Волынским кадет и потребовал, чтобы тот немедленно шел в Кабинет министров. Как писал позже в своей жалобе Василий Кириллович, «сие объявление… меня привело в великий страх». Можно понять страх поэта, — когда тебя в России (да еще поздно вечером) приглашают в казенное учреждение, ничего хорошего это не сулит.
Одевшись, Тредиаковский сел с трепетом в сани вместе с кадетом. По дороге он узнал, что его везут вовсе не в Кабинет, а в Слоновый двор — штаб подготовки праздника Ледяного дома, куда его, оказывается, вызвал Волынский. Возмущенный обманом, Василий Кириллович с порога стал жаловаться на кадета Волынскому, «но его превосходительство, — пишет Тредиаковский, — не выслушав моей жалобы, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво по обеим щекам и притом всячески браня, что правое мое ухо оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приема». Затем Волынский приказал тому кадету, который привез поэта, избить его. На следующий день Василий Кириллович отправился жаловаться Бирону. Тут-то и увидел его кабинет-министр. Избив жалобщика прямо в приемной, он вытолкал его в шею и приказал ездовому сержанту отвести под караул. Вернувшись от Бирона, Артемий «с великою яростию» сорвал с поэта шпагу, разорвал его одежду и приказал подчиненным избивать палками несчастного Василия Кирилловича, которого затем заперли в караульне на ночь, чтобы тот учил написанные им к маскараду и цитированные выше стихи. После маскарада, «угостив» на прощание еще десятком палок, Волынский отпустил Тредиаковского домой. Исследователи считают, что подоплекой такого зверского обращения нашего патриота с русским национальным поэтом было недовольство вельможи басней Тредиаковского «Самохвал», которую Волынский принял на свой счет, и не без основания, ибо хвастовство кабинет-министра и его спесь были известны всем41.