монархии» от латентных ограничений власти? Тут снова убеждаемся мы в могуществе мифа: он заставляет Скрынникова лгать и маневрировать. Точно так же, как заставлял он маневрировать Бахрушина.
Мы сейчас увидим, как бессознательно лукава (в отличие от Покровского) и морально увертлива (в отличие от Соловьева) его позиция. Похоже, что «буржуазные предрассудки», включающие, между прочим, и элементарную научную честность, совершенно его покидают, едва подходит он к анализу влияния опричнины на положение крестьянства. Скрынников, конечно, декларирует: «Бессмысленные и жестокие избиения ни в чем неповинного населения сделали само понятие опричнины синонимом произвола и беззакония».19 Однако в конкретном анализе он тем не менее незаметно переставляет акценты с этого произвола и беззакония на стихийные бедствия и повышение налогов.
«В годы боярского правления новгородские крестьяне платили небольшую денежную подать государству. С началом Казанской и особенно Ливонской войны государство многократно повышало денежные поборы с крестьян. Усиление податного гнета и помещичьей эксплуатации ставило мелкое крестьянское производство в крайне неблагоприятные условия. Но не только поборы были причиной той разрухи, которая наступила в стране в 70-80-х гг. XVI века. Катастрофа была вызвана грандиозными стихийными бедствиями... Неблагоприятные погодные условия дважды, в 1568 и 1569 гг.
губили урожай. В результате цены на хлеб поднялись в 5-10 раз. Го- *
лодная смерть косила население городов и деревень. В дни опричного погрома Новгорода голодающие горожане в глухие зимние ночи крали тела убитых людей и питались ими... Вслед за голодом в стране началась чума, занесенная с Запада... Трехлетний голод и эпидемия принесли гибель сотням тысяч людей. Бедствия довершили опустошительные вторжения татар».20
Вот видите, за стихийными бедствиями, за голодом, чумой да татарами зверства Грозного, так ярко описанные самим Скрыннико-
Там же, с. 152.
вым, уже почти и незаметны, во всяком случае не они и не «поворот на Германы» вызвали, по Скрынникову, катастрофу. Я даже не говорю о том, что в момент величайшего национального бедствия, когда люди ели друг друга, правительство не только не было с ними, оно было против них. Оно не открыло для них государственные закрома, как сделал, например, в 1602 г. Борис Годунов, не ввело рационов, не пыталось предотвратить хаос.
Напротив, оно совершенно сознательно его разжигало, бессмысленно истребляя людей и сея в стране деморализацию. Не говорю я также о том, что ни о каком татарском вторжении и речи бы не было, восторжествуй в конце 1550-х антитатарская стратегия Правительства компромисса. Говорю я лишь об очевидном факте, который мужественно выдвинули на первый план шестидесятники Каштанов и Носов и которого словно не замечает Скрынников, — о гибели под руками опричников единственной надежды страны, «лутчих людей» русского крестьянства.
Ужасный голод потряс Россию и в начале 1930-х. Люди снова ели друг друга. Но едва ли найдется добросовестный историк современности, который обвинил бы в этой катастрофе одни государственные поборы да стихию. Разве не более важной её причиной было раскулачивание и тотальное разорение русской деревни, инициированное сталинской опричниной? Но точно то же произошло ведь и в результате Ивановой опричнины. И в обоих случаях предшествовал голоду разгром «правой оппозиции» Правительства компромисса, оставивший крестьян беззащитными перед лицом озверевших опричников тирана. Как же может позволить себе забыть об этом историк опричнины — все равно Ивановой или сталинской?
Глава одиннадцатая Последняя коронация?
«переосмысление»
Несостоявшееся
И все-таки, если взглянуть на ход дел в Иваниане на протяжении бо-х, внушал он, казалось, не только разочарование, но и надежду. Неотвратимо, например, размывался фундамент серого консенсуса. Пусть не дала результатов радикальная его ревизия, предпринятая Зиминым. Но ведь она и сама по себе была зловещим для него предзнаменованием. И слишком очевидно было у Скрынникова противоречие между посылками и выводами. Критическая, разрушительная сила обоих ударов не прошла бесследно. Сколько же в самом деле мог консенсус метаться от Соловьева к Платонову и обратно, продолжая притворяться «истинной наукой»? В сущности, уже в шестидесятые стало ясно, что он в тупике. И что выйти из него без принципиально новых идей невозможно. И новые идеи действительно начали пробиваться на поверхность.
Вотзаключение Д.П. Маковского (i960): «В серединеХУ! века в Русском государстве, в промышленности и сельском хозяйстве зародились капиталистические отношения и были подготовлены необходимые экономические условия для их развития... Но в 1570-90-х произошло активное вторжение надстройки (мощных средств государства) в экономические отношения в интересах помещиков... Это вторжение не только затормозило развитие капиталистических отношений и подорвало состояние производительных сил в стране, но и вызвало в экономике явления регресса».21