К нашему удивлению, однако, авторы «Истории России» принимают постулат Фурсова и Пивоварова (и, стало быть, Виттфогеля). С тем лишь, правда, дополнением, что, поскольку между окончанием
Ю.С. Пивоваров, А.И. Фурсов. Русская система / Русский исторический журнал, 1998, т. 1, №3.
TiborSamuely. The Russian Tradition, London, 1976, p. 87.
монгольского владычества и оформлением «русской власти» (читай: деспотизма, который по печальному обыкновению перепутан с самодержавием) прошло все-таки столетие, то, «кроме монгольского влияния, [должно было быть] что-то еще».60
Иначе говоря, дословно повторяют авторы «Истории России» аргумент Самуэли, хотя их «что-то еще», конечно, отличается оттого, которое предлагает он. Для Самуэли это, как мы помним, была «перманентная мобилизация скудных ресурсов для обороны»,61 а для них — нечто более замысловатое. А именно, что «народный политический идеал в условиях централизованной государственности свою демократически-вечевую составляющую в значительной степени утратил и стал „авторитарно-монархическим"»62
Правда, «авторитарно-монархическим» стал этот идеал в условиях цетрализованной государственности и в Испании и, допустим, в Болгарии тоже. И тем не менее ничего похожего на «испанскую власть» или, скажем, «болгарскую» в них не сложилось. Одна Россия, выходит, усвоила «политическую матрицу» завоевателей. Но почему же только она? Нет на этот решающий вопрос ответа ни у Фирсова и Пивоварова , ни у авторов «Истории России». Ни те ни другие вопрос этот даже и не поставили.
Есть, однако, вопрос еще более серьезный. Может ли историк позволить себе попросту сбросить со счетов целое столетие русской государственности? Да еще столь драматическое столетие, вместившее в себя столько исторически значительных событий, иные из которых определили судьбу страны на столетия вперед? Ну, хотя бы борьбу четырех поколений нестяжателей за церковную Реформацию, так подробно описанную в этой книге. Или тот же Судебник 1550 года, который назвали мы здесь русской Magna Carta, а Ключевский конституционной хартией? Или «крестьянскую конституцию» Ивана III (Юрьевдень)? Или «эру Адашева», о которой знает даже де Мадариага? Или, наконец, эпохальный спор между антитатарской
История России, с. 124.
TiborSzamuely. Op. cit., p. 71.
История России, с. 125.
и антиевропейской стратегиями внешней политики, приведший к четвертьвековой Ливонской войне?
Так неужели вся эта гигантская драма фатально обречена была закончиться брутальной революцией Ивана Грозного, как склонны трактовать её авторы «Истории России» (Иван ill, мол, давил аристократию «осторожно», Василий III — уже «весьма ощутимо», а Грозный лишь завершил дело «кровавой расправой»).63 Не слишком ли похоже это на фатализм, с которым уже цитированный нами А.П. Тейлор, патриарх современной английской историографии, приговорил в своё время немецкий народ к национальному небытию? Помните, «то обстоятельство, что немцы закончили Гитлером, такая же случайность, как то, что реки неминуемо впадают в море... История Германии как нации завершилась»?64
Поистине велика должна быть мощь Правящего стереотипа, если и в начале XXI века он все еще в силах подчинить себе даже самые передовые, самые сильные и либеральные умы.
_ w Глава одиннадцатая
Г Л 3 В Н Ы И Последняя коронация?
ВЫВОД
Сточки зрения Иванианы как отражения национального самосознания означать эта её деградация может лишь одно: Россия снова на том же распутье, на каком колебалась она в 1550-е^, когда выбор был, по словам Н.Е. Носова, «между нормальным буржуазным развитием страны и подновлением феодализма».65 И по-прежнему нету нас ответа на вопрос: последней ли на самом деле была описанная здесь третья коронация Грозного.
Вдумайтесь, что означает этот главный вывод, к которому привела нас Иваниана. Почти полтысячелетия спустя после пережитой в позднее Средневековье национальной трагедии страна всё еще перед тем же выбором, что терзал её в ту темную пору. И сколько
Там же.
А).P. Taylor. The Course of German History, London, 1945, p. 7,10. Н.Е. Носов. Цит. соч., с. 9.
еще суждено ей находиться в этой страшной ловушке? Ведь и сегодня один лишь бог знает, какой ценой она из нее выкарабкается.
Похоже, что нетдругого способа минимизировать эту цену, кроме * как отчетливо осознать, наконец, происхождение и природу этой жестокой государственности, навязанной стране столетия назад триумфом «иосифлянской музыки Третьего Рима», по выражению А.В. Кар- ташева, и самодержавной революцией Грозного. Но мыслимо ли такое осознание без ясного представления о политической культуре, в которой этот триумф и эта революция оказались возможны? Без представления, другими словами, которое дает нам Иваниана?