40 Александр Ахиезер, Игорь Клямкин, Игорь Яковенко. История России: конец или новое начало? М., 2005, с. 696.
Но ведь то же самое и с либеральной традицией. Ибо что же, собственно, произошло при Петре III, попросту говоря? Был отменен закон об обязательной службе дворянства. Так ведь при Иване III — и вообще до середины XVI века — никакого такого закона и в помине не было, поскольку не было и обязательной службы. Почему же, спрашивается, датировать возникновение отечественной либеральной традиции временем отмены закона, которого до Ивана Грозного попросту не существовало?
Ведь здесь та самая проблема уникальности русской элиты, которую, как мы помним, поставил во главу угла своего исследования Роберт Крамми. Но даже он готов был признать, что до введения закона об обязательной службе русская элита ничем, собственно, не отличалась от европейской. По какой же, спрашивается, причине отказывают ей в этом авторы новейшей «Русской истории»? Право же, трудно найти этому другое объяснение, кроме того, что они тоже остаются в плену старого мифа об однолинейности истории Московского государства.
Здесь между тем Ахиллесова пята мифа. Ибо как бы ни был миф этот изощрен, не может он, однако, зачеркнуть очевидный факт, что при Иване III предпочитали почему-то люди с Запада бежать в «деспотическую Московию», тогда как после самодержавной революции 1560-т столь же неудержимо устремились они на Запад. Навсегда необъяснимой останется для мифа и неожиданная народно-хозяйственная катастрофа, постигшая Россию как раз в годы Ливонской войны, та самая, с которой, как помнит читатель, и началось её скольжение к «евразийской модели государственности». И даже роковую разницу между новгородскими экспедициями деда и внука объяснить он не сможет.
Казалось бы, из всего этого следует неопровержимо, что именно в 1560-м произошла в московской истории какая-то эпохальная метаморфоза, ничуть не менее значительная, нежели та, что повторилась три с половиной столетия спустя в 1917-м. Между тем тысячи томов написаны о большевистской революции и о том, как ошеломляюще отличалась постреволюционная Россия от дореволюционной. Никому и в голову не приходит в этом отличии усомниться. И в то же время за одну уже мысль о совершенно аналогичном отличии между Россией досамодержавной и послеопричной многие мои коллеги на Западе — да и в России — готовы меня с пуговицами съесть.
Но почему, собственно? Ведь даже из фактов, которые уже приведены, очевидно, что после 1560 года перед нами просто другая страна. И не в том лишь дело, что самодержавная Россия так же не походит на досамодержавную, как советская империя после 1917-го не походит на царскую. Тут метаморфоза куда глубже. Ведь Россия Ивана III была не только досамодержавной. Она была еще и докре- постнической. Больше того, она была доимперской. И по одной уже этой причине застрахованной от губительных мечтаний о «першем государствовании», что обуревали Ивана Грозного, т.е. о том, что Павловский величает сегодня статусом «мировой державы», а Бел- ковский «государством-цивилизацией».
Нет, не посещали такие опасные фантазии ни Ивана III, ни выращенное им европейское поколение реформистской элиты, которому предстояли, как мы помним, дела более серьезные, например, борьба за местное самоуправление в России и за Судебник 1550 с его русской Magna Carta Короче, их Россия просто принадлежала к другому, если хотите, политическому классу, к классу великих держав Европы. И уж такой-то глубины метаморфоза заслуживает, казалось бы, объяснения, по меньшей мере, столь же серьезного, как и его повторение в 1917-м. Тем более, что в обоих случаях
речь шла, по сути, об одном и том же, о внезапном выпадении Рос- *
сии из Европы.
Допускаю, что моим оппонентам может не нравиться такое объяснение разницы между процветанием и разорением. Но ведь никакого другого они не предлагают. Хуже того, просто ее игнорируют. И потому, пусть уж не посетует читатель, нету нас с ним иного выхода, кроме как сокрушать один за другим бастионы мифа по мере того, как будем мы о них спотыкаться. С тем и обращаемся мы сейчас к очередному его бастиону, в основе которого лежит утверждение, что с IX по XVII век русское крестьянство прошло однолинейный — а как же иначе? — путь от свободного (в средневековом смысле) статуса к закрепощению и рабству.