Но опаснее всего в этой средневековой утопии была ее способность воспроизводить себя, подобно Протею, в самых неожиданных формах - не только в черносотенстве и даже не только в евразий-
стве, но и в самом большевизме (в «революционной интеллигенции», по словам Федотова). Странным образом жила она - и более того, чувствовала себя дома - и в безбожном, поправшем все её святыни антиподе. В конце концов большевики с их коллективистской догмой, с их пролетарским мессианством, с их презрением к правовому государству и сверхдержавной «третьеримской» менталь- ностью оказались плотью от плоти той же средневековой утопии, что и породившее их славянофильство.
Вот это, собственно, и следовало в порядке «политического воспитания» разъяснить российской интеллигенции её веховским - или хотя бы уже после Катастрофы - сменовеховским критикам. К сожалению, оставаясь «национально ориентированными» интеллигентами, критики ни о чем таком и не подозревали. Вместо этого продолжали они настаивать на своем славянофильстве, противопоставляя его другим, славянофильским же, впрочем, порождениям - большевизму и черносотенству. Но о большевизме мы еще поговорим. Пока что о черносотенстве.
Глава десятая Агония бешеного национализма
соблазн
Черносотенный
О нем понял все один Федотов, да и то когда было уже слишком поздно. Вот что писал он в конце 1930-х: «Национальная мысль стала монополией правых партий, поддерживаемых правительством. Но что сделали с ней наследники славянофилов?.. Читая Блока, мы чувствуем, что России грозит не просто революция, а революция черносотенная. Здесь, на пороге катастрофы, стоит вглядеться в эту последнюю антилиберальную реакцию Москвы, которая сама себя назвала по-московски Черной Сотней. В свое время недооценивали это политическое образование из-за варварства и дикости ее идеологии и политических средств. В нем собрано было самое дикое и некультурное в старой России, но ведь с ним было связано большинство епископата. Его благословил Иоанн Кронштадтский. И царь Николай II доверял ему больше, чем своим министрам. Наконец, есть основания полагать, что его идеи победили в ходе русской революции и что, пожалуй, оно переживет нас всех»3.
Могут сказать, что заключение Федотова, пожалуй, излишне пессимистично. Ведь всё-таки нашла в себе в конце концов силы Россия, пусть лишь десятилетия спустя после его смерти, не только разрушить коммунистическую диктатуру, но и сбросить иго империи, отвергнув при этом с презрением новый черносотенный соблазн, который внушали ей словно возродившиеся из праха бешеные националисты, подобные Владимиру Жириновскому или Игорю Шафаревичу. Все это правда. Но правда и то, что действительно пережил черносотенный соблазн и Катастрофу семнадцатого года, и советскую власть, и крушение империи. Одному Богу известно, что еще способен он пережить.
Замечательным подтверждением его долгожительства служит хотя бы та же опубликованная двумя изданиями уже в постсоветской России апология Черной сотни, о которой мы уже говорили. «Федотов, - писал Кожинов, - несмотря на свои гимны «великой России», постоянно вонзал жало в действительную, реальную Великую Россию с ее могущественной государственностью»4. Это о сталинской диктатуре, которую Кожинов трижды на протяжении семи строк называет именно так: «реальной Великой Россией». Беспощадная критика сталинизма с несомненностью свидетельствует, по мнению автора, что «сознательно или бессознательно Федотов выполняет заказ тех мировых сил, для которых реальная Великая Росси^всегда являлась нестерпимым соперником»5.
Не спрашивайте, о каких таких «мировых силах» речь. Конечно же, об очередной стране, взвалившей на себя, к собственному несчастью, бремя сверхдержавности, за которое ей еще долго придётся расплачиваться, как расплачивались в своё время Франция, Германия или Англия. И как до сих пор расплачивается Россия.
Мы уже знаем, как опустошительна эта ненависть к «мировым силам», ставшим поперёк дороги российской сверхдержавности. Мы
Там же. С. 258, 296-297.
Кожинов S.S. Черносотенцы и революция. М., 1998. С. 48.
Там же. С. 49.
слышали её гром еще в 1860-е от Николая Данилевского (в ту пору, впрочем, относилась она к Франции). В страстных тирадах Сергея Шарапова в 1900-е направлена была она уже против Германии. В 1920-е по всем заводам и фабрикам СССР прокатилась организованная волна ненависти к Англии (тогда это называлось «нашим ответом Чемберлену»). Ясное дело, против кого должна быть направлена она в наши дни.
Мы уже цитировали по этому поводу Александра Проханова. Его, как мы видели, ненависть эта буквально сжигает (как сожгла она Кожинова). Ни один американец не избежал его праведного гнева. Надеюсь, читатель простит мне, если я, пусть в сокращении, напомню здесь его диатрибу: «Америка отвратительна... Её солдаты - трусы... Её политики - развратники и хулиганы... Её актёры - содомиты... Тексты её литераторов дышат СПИДом».Но Проханов (как до него Шарапов или объявленный сегодня «великим патриотом» М.О. Меньшиков) всего лишь черносотенный журналист. Его ненависть явно нуждается в новом, специально антиамериканском теоретическом обосновании. И обоснование это рождается на наших глазах. Его легко обнаружить, в частности, в замечательной дискуссии «Западники и почвенники: возможен ли диалог?»6.Самыми в этом, теоретическом, смысле интересными показались мне две публикации Михаила Назарова, бывшего антисоветского диссидента и невозвращенца, прожившего двадцать лет в Германии, а по возвращении на родину основавшего издательство под названием «Русская идея». Кожинов отзывался о нём с почтением: «Интереснейший и в высшей степени основательный исследователь»7.