Но поскольку и два столетия спустя после этого предполагаемого «расширения» непонятливое человечество все еще не торопилось по какой-то причине принять в дар нашу «драгоценность», то что, спрашивается, оставалось нам делать? Естественно, по мнению Достоевского, заняться «единением всего славянства, так сказать, под крылом России. Само собою и для этой цели Константинополь — рано ли, поздно ли — должен быть наш».10
Читателя не должна удивить эта неожиданная концовка апологии старой Московии. Хотя бы потому, что общеизвестно: с чего бы ни начинали свои рассуждения в XIX веке сторонники «особого пути России», заканчивали они всегда одним и тем же — Константинополем. Разве не то же самое имел в виду Федор Иванович Тютчев, провозглашая, что «Империя Востока... получит свое самое существенное дополнение [читай: Константинополь], и вопрос лишь в том, получит ли она его путем естественного хода событий или будет
М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский, Л., i960, с. 335-
Ф.М.Достоевский. Цит. соч., с. 158.
10 Там же, с. 159.
вынуждена достигнуть его силою оружия»?11 Тютчев не ошибался. До самой капитуляции в Крымской войне именно так и рассуждали в николаевской «Московии»: не хотите отдать нам Константинополь по-доброму, пеняйте на себя. «Особый путь» почему-то непременно
требовал имперской экспансии — и в XVII, и в XIX, и в XX веке.
1 (>' v
!Л
Глет вторая
M^oBH.BeKxv,, проверка
W
И СТО Р И 6 И К этому, однако, мы еще вернемся. Здесь нас волнует именно старая Московия. Мы уже знаем, что Достоевский был прав, и царствовала в ней столь же суровая, как и при Николае, «истинная истина». Вопрос лишь в том, действительно ли считала ее московитская молодежь «драгоценностью» и вправду ли так отчаянно ею дорожила, как он постулировал? Доказательств Достоевский, естественно, не приводил, на то и постулат, чтобы его не доказывать. Только вот читатели, к которым обращался он в «Дневнике писателя» за 1876 год, вправе были в его формулах усомниться. Просто потому, что еще десятилетием раньше вполне доступна им была очень подробная «История России» Сергея Михайловича Соловьева, вышедшая к тому времени уже вторым, кстати, изданием, где Московии автор посвятил целых четыре тома. И прочитать в них можно было о ней массу интересного. В том числе и такого, что напрочь опровергало постулат До- стоевского.аНу возьмем хотя бы широко в его время известный факт, что из 18 молодых людей, посланных Борисом Годуновым в Англию для повышения, так сказать, квалификации, 17 оказались невозвращенцами, отреклись от своей «драгоценности», перешли в другую веру. Почему? И как это было связано с жалобой патриарха Иоасафа на то, что «в царствующем граде Москве, в соборных и поместных церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение вере... В праздники, вместо духовного веселия, затевают игры бесовские... Всякие беззаконные дела умножились, еллин- ские блядословия и кощунства»?12
Ф-И. Тютчев. Политические статьи, Париж, 1976, с. 18.
С.М. Соловьев. История России с древнейших времен, М., 1866, т. ю, с. 448.
А вот что говорил польским послам московитский генерал князь Иван Голицын: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести. Одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины лучших русских людей... Останется кто стар и служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек».13
А если добавить к этому свидетельство московского подьячего Григория Котошихина, сбежавшего при Алексее Михайловиче в Швецию, то постулат Достоевского выглядит и вовсе загадочным. Вот что, между прочим, писал Котошихин: «Для науки и обычая в иные государства детей своих не посылают, страшась того: узнав тамошних государств веры и обычаи и вольность благую, начали б свою веру отменять и о возвращении к домам своим никакого бы попечения не имели и не мыслили».14
Все эти странные свидетельства следовало как-то объяснить. С.М. Соловьев объяснял ихтак: «Русский человек, выехавший за границу, принявший чужие обычаи, изменял вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел».15 Так что же в этом случае остается от постулата Достоевского, если московит- ские люди не только не ощущали себя обладателями некоей единственной в мире «истинной истины», не только не дорожили своей «драгоценностью», но и норовили отречься от нее при первом же удобном случае? Если, больше того, они даже и ясного понятия о ней не имели?