Первым пунктом, резонно предположить, должен был стоять вопрос о том, что же реально угрожало самому существованию петровской России - после несчастной русско-японской войны и потрясшей страну революции. После принятия двусмысленного Основного закона империи и двух досрочно распущенных царем Государственных дум. О том, в моих терминах, какая именно из этих «мин» могла взорваться первой, послужив детонатором для взрыва всех остальных? Было это «безрелигиозное отщепенство интеллигенции», на котором сосредоточили свой удар Вехи? Или затяжная патриотическая истерия, бушевавшая в стране с 1908 года, требуя немедленно «обезвредить главного врага и смутьяна среди остального белого человечества»? Другими словами, агрессивная, чреватая новой войной истерия?
Правительству Столыпина действительной угрозой представлялась как раз она. Во всяком случае «разрядить» пыталось оно именно эту «мину». Свидетельств тому сколько угодно. Возьмите хотя бы публичное заявление Столыпина: «Наша внутренняя ситуация не позволяет нам вести агрессивную политику»90. Премьеру вторил министр иностранных дел Извольский: «Пора положить конец фантастическим схемам имперской экспансии»91. «Решающе важно было тогда, - объяснял впоследствии Сазонов, сменивший в 1909 году Извольского, - любыми уступками утихомирить [placate] враждебность Германии к России»92.
Да и удивительно ли все это было, если, как заключило летом 1908-Г0 Адмиралтейство, «русский флот не в силах даже защитить столицу»?93 Если военный министр Редигер заявил на заседании Совета министров, что «вооруженные силы России не смогли бы даже отразить нападение противника, не говоря уже о том, чтобы его
Fuller W.C. Jr. Op.cit. P. 425. Ibid.
SazonovS. How the War Began. London, 1925. P. 33. Fuller W.C Jr. Op.cit. P. 421.
атаковать»?94 Короче говоря, не готова была Россия к новой войне катастрофически.
И сказано это было в том же самом 1909 году, когда Австро- Венгрия аннексировала Боснию, когда Шарапов с Аксаковым опубликовали Манифест, требовавший от лица «национально ориентированной» общественности немедленно обезвредить «врага и смутьяна», когда присоединилось к этому требованию большое число депутатов Думы во главе с её председателем Родзянко и, самое главное, когда вышли Вехи, ни словом об этой патриотической истерии не упомянувшие.
Попробуем теперь суммировать ситуацию.
«Патриотическая» общественность настойчиво требовала объявления войны Австро-Венгрии (а стало быть, и Германии, состоявшей с ней в военном союзе).
Война эта, по свидетельству всех цитированных выше государственных деятелей, чревата была неминуемой катастрофой, по сравнению с которой неудачи России в Крымской, Балканской и Японской войнах выглядели бы не более, чем рядовыми неприятностями.
На пути катастрофы стояло лишь неустойчивое правительство и мало что понимавший в большой политике самодержец, вдобавок еще благосклонный к черносотенной «общественности».
В условиях нарастающей патриотической истерии не было никакой гарантии, что в следующем конфликте царь устоит перед натиском симпатичной ему «общественности». В особенности если следующий конфликт коснется дорогой её сердцу Сербии. Несмотря даже на jo, что, как сообщал в Петербург посол в Белграде Евреинов, сербское правительство отреагировало на итоги русско-японской войны ошеломляющим отречением от России как от союзника95.
Перед лицом этой угрозы лидеры либерального общества, намеревавшиеся, по словам Струве, политически это общество «воспитывать», обрушились в Вехах не на тех, кто провоцировал чреватую катастрофой войну, а на «политический импрессионизм» интеллигенции.
Ibid. Р. Д22. ibid. Р. 413.
s
Не знаю, что подумает после этого об авторах Вех читатель. Я, честно говоря, не представляю себе, как умудрились все эти серьезные, умные, яркие люди совершенно, напрочь ничего не понять в том, что происходило в эти решающие годы в стране и в мире. И почему так невнимательно они читали своего учителя, все-таки «первого русского самостоятельного философа», что не заметили очевидного. Того, что петровская Россия стояла на грани самоуничтожения, что войне, надвигавшейся на страну, суждено было стать, по слову Соловьева, «последней».
Хотя бы просто потому, что даст она оружие в руки миллионов враждебных этой петровской России крестьян, которые в момент неминуемого поражения столь же неминуемо повернут его против нее. Да, конечно, и против царя, и против помещиков, и против их превосходительств тоже, но в первую очередь против дорогой либеральному седцу, пусть полуевропейской, но все же петровской России. И грозит ей поэтому возвращение в старую, чреватую «оце- пением духовной жизни» Московию..