Кто был виноват в этих страшных мартирологах? Крепостное право, законсервировавшее в крестьянстве московитскую менталь- ность? Самодержавие, до последнего стоявшее, как мы видели, за крепостное право? Постниколаевские правительства, ограбившие крестьян, умножая тем самым их вековую ненависть? Организаторы патриотической истерии, приблизившие день расплаты, одев миллионы крестьян в солдатские шинели и дав им в руки оружие? Радикалы, мечтавшие о гражданской войне?
Много было в России виноватых. Но уж меньше всего относилась к ним либеральная интеллигенция. Разве что винить её можно было за то, что ровно ничего она в этом сложнейшем клубке застаревших страстей и воинственной риторики не понимала. Но вот почему-то именно на неё ополчились в этот острый, решающий для самого существования петровской России момент авторы Вех.
Туг и открывается нам самая глубокая тайна веховских критиков. Эти несостоявшиеся воспитатели русского общества оказались на поверку до такой степени «политически невоспитанными», что вообще не предвидели и даже не предчувствовали надвигавшегося несчастья. Для них революция пятого года была концом, а не началом бури, которой предстояло снести не только псевдоконституционное, по словам Макса Вебера, «думское самодержавие», но и монархию, а за нею и республику. Лейтмотивом проходит через Вехи идея, что все утрясается, наступает штиль - и самодержавие уже не то, и интеллигенция не та, и вообще пришло время заняться «самовоспитанием».
Длинная тирада Гершензона дает об этом совершенно ясное представление. «Великая растерянность овладела интеллигенцией. Формально она всё еще теснится вокруг старого знамени, но прежней веры уже нет. Фанатики общественности не могут достаточно надивиться на вялость и равнодушие, которые обнаруживает интеллигентская масса к вопросам политики... Реакция торжествует, казни продолжаются - в обществе гробовое молчание; политическая литература исчезла с рынка за полным отсутствием покупателей... Вчерашнего твердокаменного радикала не узнать: пред модернистской поэзией широко раскрываются двери, проповеди христианства внимают не только терпимо, но и с явным сочувствием, вопрос о поле [имеется в виду секс] оказался способным надолго приковать к себе внимание публики»97.
Вот же в чем был корень ошибки. Веховские критики приняли перемирие за мир, передышку за начало новой эпохи, затишье перед бурей за долговременную стабильность. И поэтому все для них начиналось и заканчивалось отношениями народа и интеллигенции. Словно бы эти отношения, каковы бы они ни были, и впрямь могли остановить надвигавшуюся Катастрофу.
Мы-то теперь знаем, как жестоко ошибались веховцы. Проживи еще несколько лет Соловьев, он, наверное, все это им объяснил бы. Но его не было.
Глава восьмая На финишной прямой
большевизму?
Так или иначе, момент был упущен. Страна вползла в ненужную ей бойню и уже в 1915 году стало совершенно очевидно, что «думскому самодержавию» её не пережить. Было ли слишком поздно тогда думать о стратегии, которая могла бы перехватить инициативу у радикалов и дать новому либеральному правительству шанс выжить на обломках самодержавия? Иначе говоря, существовала ли еще альтернатива гражданской войне, военному коммунизму, тотальному террору и гибели петровской России? Одним словом, всему, что Геннадий Зюганов называет сегодня «одной из исторических вех российской и шире - всемирной истории»?[108]
Альтернатива
Не знаю. Но если и существовала, заключалась эта альтернатива, по-видимому, в том, чтобы опередить большевиков, перехватив их лозунги и выдернув у них таким образом ковер из-под ног. Что, естественно, требовало погасить патриотическую истерию - на этот раз насчет «войны до победного конца». Чего на самом деле хотела тогда решающая сила грядущей революции - миллионы вооруженных крестьян в солдатских шинелях и матросских тельняшках? Немедленного перемирия на фронтах и раздела помещичьих земель. Возможна ли была либеральная стратегия «перехвата» радикальных лозунгов, при которой массы всё это получили бы, но страна удержалась на краю бездны?
Может быть. При условии, конечно, что либералы первыми отказались бы от «войны до победного конца» и нашелся у них сильный, популярный лидер и штаб, способный такую стратегию выработать. К сожалению, условие это было неисполнимое: либералы и сами ведь были, как мы помним, «национально ориентированными» - и отказаться от Константинополя оказалось выше их сил (даже после революции министр иностранных дел временного правительства П.Н. Милюков всё еще публично требовал Константинополя). И потому не нашлось у них сильного лидера - ни в 1915-м, ни в 1916-ь, ни