Другое дело, что во чреве этого дикого самодержавия, несмотря даже на его полную «азиатскую девственность»7 непонятным образом зародилась революция - сначала дворянская, потом разночинная и, наконец, по мере созревания «единственного до конца революционного» среднего класса, виноват, пролетариата8, социалистическая.
Читатель, конечно, понимает, что оговорился я не случайно. Просто слишком многие сегодняшние интеллектуалы, отрицающие, подобно Ленину, европейскую традицию России, приписывают среднему классу срвершеннотуже мессианскую роль, какую приписывал он в свое время пролетариату. И основывают все свои надежды именно на ленинской гипотезе о «единственном до конца революционном классе». Несмотря даже на то, что Ленин был политиком и пропагандистом, а не историком, и гипотеза его оказалась на поверку совершенной - и опасной - утопией.
Ленин В.И. ПСС.Т. 12.С.Ю.
Там же. т. 9. С. 38г.
Там же. т. 20. С. 387.
g
Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»
Цитпо: Герцен AM. Избр. философские произведения. М., 1948. Т. 1. С. п.
Я это к тому, что исключительная опора на опровергнутую историей ленинскую теорию «революционного класса», способного творить чудеса, представляется мне несерьезной. Меня, по крайней мере, она не убеждает. Может быть, впрочем, просто потому, что я, в отличие от Ленина и Немцова, историк. И помню то, чего они не помнили. С одной стороны, помню я, как единодушно поднялся в 1930-е годы на защиту гитлеровского режима именно средний класс в самой образованной тогда стране мира. А с другой, помню опыт декабристов, которых тоже, согласитесь, трудно отнести к среднему классу. Помню и опыт всех конституционных поколений России, начиная с поколения Михаила Салтыкова в 1600-е, когда никаким еще средним классом и не пахло.
Глава вторая
ж д У истоков «государственного
Момент ИСТИНЫ патриотизма»
Вернемся, однако, к декабристам. Это важно потому, что если мы хотим точно установить исторический момент, когда «идея личной свободы как самой фундаментальной и исходной ценности»9 начала угасать в постекатерининской России, когда чувство любви к отечеству оказалось уязвимо для деградации и превращения в государственный патриотизм, то искать его должны мы именно в разгроме декабризма. То есть в той самой интеллектуальной катастрофе, которая постигла страну, когда поколение несостоявшихся отцов-основателей европейской России, её «производителей смыслов», вырабатывавших для своей эпохи «язык ее общественного самовыражения»10, внезапно исчезло с исторической сцены. Словно пенку с молока сняли.
Что должно было наступить в стране, опустошенной таким политическим смерчем? Естественно, глубочайший идейный вакуум, духовное оцепенение, пустота. «Первое десятилетие после 1825 г. было страшно не только от открытого гонения на всякую мысль, - писал впоследствии Герцен, - но от полнейшей пустоты, обличившей-
Зорин Л. Модест Колеров. Новый режим. M., 2001. С. 8.
Там же. С. 6.
ся в обществе: оно пало, оно было сбито с толку и запугано. Лучшие люди разглядывали, что прежние пути развития вряд возможны ли, новых не знали»11. Не в том только было дело, следовательно, что «говорить было опасно», но и в том, что «сказать было нечего»12.
Именно эту глухую безнадежность точно зарегистрировал в своем знаменитом Философическом письме П.Я. Чаадаев. Вот как суммировал Герцен смысл его печального послания: «Все спрашивали "Что же из этого будет? Так жить невозможно - тягость и нелепость настоящего невыносимы. Где же выход?" "Его нет" - отвечал человек петровского времени, европейской цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России»13.
Выхода нет! Могло ли удовлетвориться таким страшным приговором подраставшее на смену декабристам поколение русской молодежи?
русские идеи
Глава вторая У истоков «государственного патриотизма»
Не одному лишь постдекабристскому поколению молоде-
жи, однако, нужен был «выход», в котором отказывало ей письмо Чаадаева. «Выход» нужен был и новой власти. Найти убедительное оправдание крепостного рабства и самодержавия, против которых восстали декабристы, было для нее императивом. Но если мощь аргументов восставших покоилась на убеждении, что в европейской стране терпеть это невозможно, то, логически рассуждая, ответ на него мог бьуь только один - и для образованной молодежи, и для власти: Россия не Европа. Ответом, короче говоря, могло быть лишь то, что B.C. Соловьев и назвал особнячеством. И практически могло это в ту пору выглядеть только так: на первый план выдвигалось мос- ковитское православие, истолкованное как отдельная от общепринятого христианства вера со своим собственным, говоря известными уже нам словами В.О. Ключевского, «русским Богом, никому более