Какая жестокая ирония! Начни Александр Николаевич с того, чем он два десятилетия спустя закончил, история постниколаевской России могла бы сложиться совсем иначе. В частности, движение страны к конституции (даже вариант Лорис-Меликова, будь он подписан в 1850-е, вполне мог к 1880-м «увенчать здание») тотчас
22 Милютин ДА. Дневник. Т. 4. М., 1950. С. 62.
и выбило бы почву из-под ног любых террористов, даже найдись в ту пору «максималисты-революционеры». Ведь и люди, казнившие императора, четверть века спустя понимали это великолепно. Когда 2 июля того же 1881 года пуля террориста смертельно ранила американского президента Джеймса Гарфилда, исполком «Народной воли» протестовал, как мы помним, против покушения в таких словах: «В стране, где свобода личности дает возможность честной идейной борьбы ... политическое убийство есть проявление того же духа деспотизма, уничтожение которого мы ставим своей задачей. Насилие имеет оправдание только когда направляется против насилия»23.
Так или иначе, альтернатива самодержавию в 1850-е существовала. И историкам, винящим в Катастрофе 1917-го «бесов нигилизма», следовало бы об этом помнить..
w Глава четвертая
D ИДеИНОМ 0шибкаГерЦвна
плену
И нельзя сказать, что никто в тогдашней России этой альтернативы не видел. Алексей Унковский, губернский предводитель тверского дворянства и один из самых влиятельных тогда либералов, писал: «Крестьянская реформа останется пустым звуком, мертвою бумагою, наравне со всеми прочими томами наших законов, если освобождение крестьян не будет сопровождаться коренными преобразованиями всего русского государственного строя... Для охранения общественного порядка нужно прочное обеспечение строгого исполнения законов, а при нынешнем управлении где это обеспечение?» Унковский говорил даже о «строгом разделении властей»24.
Он, естественно, был разжалован и сослан в Вятку. И хотя, как комментирует русский историк, «представитель тверского меньшинства Кардо-Сысоев, владимирский депутат Безобразов, новгородский Косаговский, рязанские кн. Волконский и Офросимов, харьков-
Цит. по: Бурцев В. За сто лет (1800-1896). Лондон, 1897. С. 180. ИР Вып. ю. С. 118 (выделено мною - АЛ.).
ские Хрущов и Шретер говорили по поводу существующего порядка почти то же, чтоУнковский, и почти теми же словами»25, господствующее настроение в российском политическом истеблишменте и при дворе было против этой альтернативы. Оно пренебрежительно, с бюрократическим высокомерием сбросило ее со счетов.
И это заставляет нас предположить, что идеологическая пуповина, связывавшая новый реформаторский режим с николаевской Официальной Народностью, порвана на самом деле не была. Что так же, как столетие спустя аналогичный реформаторский и антисталинский режим Хрущева слишком многое унаследовал оттого самого сталинизма, могильщиком которого он хотел стать, Великая реформа при всем своем преобразовательном замахе оказалась в идейном плену у вроде бы похороненного ею государственного патриотизма. Вот и говорите после этого, что переоценили роль идей Чаадаев или Грамши. Или что неправ был Соловьев, когда писал, предваряя Джона Мейнарда Кейнза, об идеях, которые «повергают мир человеческий в состояние разлада».
Тут, кстати, ожидает нас еще одна загадка. Ибо если с Н.С. Хрущевым все ясно - его связывала со сталинской «Официальной Народностью» коммунистическая идеология, - то как объяснить идейную преемственность Великой реформы от полностью, казалось бы, скомпрометированного Николаем самодержавия? Ведь в том, что такая преемственность существовала, не может быть никакого сомнения.
Реформа действительно остановилась на полдороге, если император заявил в знаменитой речи перед Государственным советом 28 января 1861 года, что «крепостное право создано было самодержавной властью и только самодержавная власть может его уничтожить». Если для обсуждения крестьянского вопроса трусливо отказался он созвать не только «всенародных человек», но даже всероссийское дворянское собрание, которое сам же в 1858 году и обещал.