Смутные переходные годы в тогдашней Европе тоже, как мы знаем, не располагали к декабристскому оптимизму. «Было время, - писал Герцен, - когда полусвободный Запад гордо смотрел на Россию, раздавленную императорским троном, и образованная Россия, вздыхая, смотрела на счастие старших братий. Это время прошло. Равенство рабства воцарилось ... даже страны, где остались еще свободные учреждения, и те напрашиваются на деспотизм»18.
Это говорилось, конечно, по поводу государственного переворота в Париже, когда Луи Бонапарт объявил себя в декабре 1851 года императором французов. Почему это произошло, мы уже подробно объяснили во второй книге трилогии. Здесь поэтому скажем кратко: из-за фантомного наполеоновского комплекса, обуревавшего тогдашнюю Францию. Недаром же сопровождалось возрождение империи введением всеобщего избирательного права. «Маленький
Подберезкин AM. Русский путь. М., 1996. С. 31.
ГерценА.И. Былое и Думы (далее БД). Л., 1947. С. 293-294.
Наполеон» мог не опасаться за свою власть: большинство французского народа полностью разделяло тогда его имперские амбиции и жажду реванша.
Только в отличие от Николая, земным богом он себя не воображал и новую цивилизацию не строил. И потому о «душевредном деспотизме» во второй наполеоновской империи и речи не было. То, что Герцен со своими декабристскими представлениями о политике принял за новое «рабство», оказалось на поверку лишь сравнительно либеральным авторитаризмом. Зато славянофилам в России сдал он нечаянно козырного туза.Ибо именно именно геценовское «равенство рабства» и стало для них неопровержимым на первый взгляд свидетельством, что ограничения власти, не сумевшие обезопасить от «рабства» Европу, не работают в принципе. Что, как выразился современный «национально ориентированный» московский интеллигент, «Россия не нуждается в избираемом парламенте - неэффективном вообще и особенно в России»19.Короче, если опыт декабристов убедил славянофилов в экстраординарной опасности революционной попытки свержения самодержавия, то «равенство рабства» сделало для них очевидной тщету западного парламентаризма. «Посмотрите на Запад, - восклицал Иван Аксаков, младший брат Константина и будущий лидер второго поколения славянофилов. - Народы увлеклись тщеславными побуждениями, поверили в возможность правительственного совершенства, наделали республик, настроили конституций - и обеднели душою, готовы рухнуть каждую минуту»20.
Потому и сделали славянофилы в этой, как им казалось, безвыходной ситуации то, что всегда в таких обстоятельствах делали немецкие и русские национал-либералы - они изобрели «третий путь». В русском варианте, однако, отрицал он как «вмешательство государства в нравственную жизнь народа» (душевредный деспотизм), так и «вмешательство народа в государственную власть» (парламента-
В. Найшуль. О нормах современной российской государственности //Сегодня. 1996, 23 мая.
ризм). «Первое отношение между правительством и народом, - провозгласил К. Аксаков, - есть отношение взаимного невмешательства»21.
Эта формула, ставшая первым в пореформенной России интеллектуальным оправданием самодержавия, и оказалась главной политической заповедью славянофильства. А заодно и главной «миной», заложенной в основание постниколаевской страны. Это был классический пример германского Sonderweg, изобретательно адаптированного к российской самодержавной реальности. И тут пути славянофилов и декабристов разошлись окончательно.
р^ UIUBU питии
I ючему РОССИЯ (Ретроспективнаяутопия