Россия и Европа. Том 2

Те же самые, добавлю от себя, речи, что когда-то подвигнули Россию на войну 1877-го. Стой лишь разницей, что на этот раз никакого Берлинского конгресса, способного исправить ошибку, не предвиделось. А предвиделась, наоборот, мировая бойня, в кото-

² П.Н. Милюков. Цит. соч., с. 317. ³³ Там же, с. 367.

рую и толкала страну сложившаяся в правительстве «партия войны». Еще хуже, однако, было то, что и сам император, интеллектуальная репутация которого не очень отличалась от репутации Сухомлинова, оказался в конце концов на стороне именно этой партии. В частности, утверждал он в неизреченной своей наивности, что «в случае войны между Сербией и Австро-Венгрией есть все основания полагаться на императора Вильгельма» (хотя именно с благословения его «дорогого кузена» Австро-Венгрия на Сербию и давила.)³⁴

Легко представить себе шок, который должен был испытать, узнав об этом мнении царя, такой присяжный, хоть и «национально- ориентированный» либерал, как Милюков. Ведь свидетельствовало оно, что самодержец, т.е. единственный человек в империи, от которого в тот решающий моментзависела судьба России, попросту ничего в этом международном споре не понимал. Только шоком, я думаю, и можно объяснить столь непростительно грубый в отношении своего государя отзыв Милюкова;

«Легкомыслие, неосведомленность и самомнение темного национализма»?^ь

Неудивителен и итог, который подводил он роковому на этот раз триумфу Национальной идеи над интересами страны: «Тринадцатый год кончился для России рядом неудач в балканской политике. Казалось, Россия уходила — и уходила сознательно, сознавая свое бессилие поддержать своих старых клиентов своим оружием или своей моральной силой. Но прошла только половина четырнадцатого года и с тех же Балкан раздался сигнал, побудивший правителей России вспомнить про её старую, уже отыгранную роль — и вернуться к ней, несмотря на очевидный риск».³⁶

Ситуация была действительно трагическая. Миф о России, «единой по крови и вере со славянством», торжествовал в тот самый момент, когда она была готова раз и навсегда «отказаться от славянских авантюр».³⁷ Так настигло в конечном счете страну историческое возмездие за сверхдержавные претензии Николая I, за усвоенное

Там же.

Там же.

Там же, с. 382.

им в последние годы царствования погодинское кредо Православия, Самодержавия и Славянства. Так шагнула Россия в предсказанную ей за шестьдесят лет до этого тем же Погодиным пропасть.

Отчаянные

мысли Наблюдаешь эту абсурдную картину, и в голову приходят самые неожиданные, если хотите, отчаянные мысли. Например, о том, какая жалость, что рядом с «ответственным перед Богом» самодержцем не оказалось в момент кризиса никого, кто отвечал бы и перед смертными. Хотя бы Константина Петровича Победоносцева, единственного, кто способен был удержать царя от рокового шага. Да, того самого, чьи «совиные крыла» простерлись над Россией в конце XIX столетия. Того, о ком К.Н. Леонтьев, как мы помним, писал, что «он не только не творец, он даже не реакционер в тесном смысле этого слова; мороз, я говорю, сторож, безвоздушная гробница; старая невинная девушка и больше ничего».³⁸ Я всё об этой идейной бесплодности Победоносцева знаю, сам о ней писал. И все-таки жаль.

Его сверхосторожность, казавшаяся современникам нелепой, его опасения любого решительного шага, влево ли, вправо, ох как могли бы пригодиться в ту страшную минуту! Победоносцев относился к самодержавной России, как к капризному ребенку, заигравшемуся на краю пропасти. Удержать её от падения было его жизненной задачей. Нельзя ему в этом отказать, прочитав, к примеру, его письмо Александру III от 4 марта 1882 года, похоронившее славянофильскую мечту о Земском соборе: «Нам предлагается из современной России скликать пестрое разношерстное собрание. Тут и Кавказ, и Сибирь, и Средняя Азия, и балтийские немцы, и Польша, и Финляндия! И этому-то смешению языков предполагается предложить вопрос о том, что делать в настоящую минуту. В моих мыслях — это верх государственной бессмыслицы. Да избавит нас Господь от такого бедствия».³⁹

Ю.П. Иваск. Константин Леонтьев, Франкфурт, 1974» с. 243.

Глава седьмая Национальная идея

Письма Победоносцева Александру III, М., 1925, т. 1, с. 380-381.

Понятно, почему и у «византийца» Леонтьева, гордившегося тем, что он и был единственным в России «реакционером в тесном смысле слова», и у проповедников Земского собора славянофилов, и у секулярного националиста Блока, и тем более у современных ему либералов было больше, чем достаточно, оснований поносить Победоносцева. Менее ясно, почему никто из них даже не попытался понять его действительную роль в контексте постниколаевской России, когда былая неколебимая уверенность в нерушимости самодержавного строя вдруг исчезла и режим впервые за столетия зашатался над пропастью. Совершенно ведь не удивительно, что именно в такой исторический момент и должно было явиться на светтечение мысли, самым влиятельным представителем которого оказался Победоносцев. Я говорю об «охранительстве», полагавшем своей главной моральной и политической ценностью сохранение режима.Все без исключения доктрины современных ему консервативных мыслителей, от проекта Леонтьева до проекта Данилевского, одинаково пытавшихся возродить могущество России посредством всякого рода её «дополнений», будь то за счет славянства или Константинополя, не могли не казаться Победоносцеву одним зловредным Русским проектом, готовым рискнуть ради своих агрессивных химер самим существованием империи. Потому и исчерпывалась философия «охранителей» популярной пословицей: не до жиру, быть бы живу. Социальным эквивалентом «охранительства» была, как легко догадаться, защитница статус кво, косная имперская бюрократия. Любые изменения ненавидела она страстно. Неподвижность была её идеалом, что, естественно, совпадало с философией Победоносцева.И все же бывают в истории страны ситуации, когда действительно не до жиру. И только такая «безвоздушная гробница», только такой «сторож», по выражению Леонтьева, мог спасти её от грозящих ей бедствий. Как раз такая ситуация и сложилась в роковые июльские дни 1914-го. Но словно рок тяготел тогда над Россией: «сторожа» на месте не оказалось.Другой «охранитель», бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново, с удивительной точностью описавший в докладной записке царю в феврале 14-го последствия вступления России в войну, заменить Победоносцева не мог: он не располагал и десятой долей его

влияния. О либералах, как Витте или Милюков, и говорить нечего. К ним царь вообще относился как к врагам России. И даже будь в ту пору жив Столыпин, и у него ни малейшего шанса не было бы остановить маршировавшего к бездне самодержца.

Глава седьмая Национальная идея

I iui идимс» Так или иначе, на наших глазах

дорогое сердцу Победоносцева самодержавие обрекло династию и страну на «верх государственной бессмыслицы» — на самоубийство. Но возможно ли, вправе спросить читатель, что это государственное самоубийство так уж и было запрограммировано в погодинской идее о Славянском союзе как о единственном залоге сверхдержавного могущества России? Нет, конечно, если бы идейное наследство Николая заглохло вместе с подстрекательскими проповедями Погодина (от которыхтот и сам впоследствии отрекся). Нет, когда бы не терзала российскую элиту после Крымской войны жестокая идея реванша, болезнь, которую назвали мы в предыдущей главе фантомным наполеоновским комплексом. Но поскольку комплекс этот и впрямь не давал ей спать, неминуемо должен был он породить других идеологов, более подкованных и авторитетных, чем Погодин, которые, в отличие от него, сумели бы превратить мечту о реванше в «исторический завет» постниколаевской России.

Я говор» неминуемо потому, что другого пути к реваншу, кроме славянского «добавления» к России, говоря языком Тютчева, действительно не было. Крымская катастрофа сделала очевидным простой факт: Россия не сможет вернуть себе сверхдержавный статус собственными силами, не мобилизовав для борьбы с Западом славянское население Европы. И зов фантомного наполеоновского комплекса оказался столь неотразим, что и впрямь привлек к разработке стратегии реванша целую плеяду замечательно талантливых идеологов. Вот эти люди и возродили угасшее было погодинское кредо. И не только возродили, но и возвели его в ранг неопровержимой, если верить сегодняшним их наследникам, научной истины.