Вот и остается, казалось бы, первый, никем еще со времен Ивана III и Екатерины не испробованный Европейский проект. Вроде бы у него все преимущества перед своими конкурентами. По крайней мере, в отличие от них, он ни при каких условиях не мог бы привести ни к разделу страны, как Русский проект, ни к новому историческому тупику, как постниколаевский. Неважно, что осуществление его заняло бы, скорее всего, как и в случае Турции, долгие годы. Другое важно. То, что вектор движения в будущее был бы точно определен, не оставляя места ни для очередных имперских завихрений, ни для топтания на месте. Страна обрела бы в этом случае своего рода готовую «дорожную карту» и не было бы у неё надобности гадать о том, что будет после Путина. Поскольку после Путина будет в этом случае именно то, что заранее намечено в «дорожной карте» Европейского проекта. И за любое отклонение от неё пришлось бы слишком дорого платить. Турция, тоже некогда, как мы помним, грозная и гордая империя, поняла это на собственном опыте.
Глава седьмая
Национальная идея QflflTb ПОСТН И КОЛ Эв ВСКИ Й
выбор? Где, однако, политическая база Европейского проекта в сегодняшней России? Разве заинтересована могущественная бюрократия в избавлении от патерналистской традиции? В конце концов, это её хлеб. И потому куда больше устраивает её постниколаевский политический ступор, который она и пытается выдать за укрепление государственности. Зачем ей в самом деле национальная стратегия?
Активные же, чекистские, как принято теперь говорить, слои элиты тем более не испытывают ни малейшего тяготения к интеграции в Европу. Этих по-прежнему сжигает фантомный наполеоновский комплекс. Они все еще бредят николаевскими химерами, хотя и не подозревают об их происхождении. И потому куда соблазнительней для них привычный Русский проект.
Что оставалось в таких условиях делать на перекрестке стратегий лидерам постсоветской России, для которых Европейский проект так и не стал приоритетом? Конечно, искать компромисс между противоречивыми импульсами своей элиты. Нашли они его в идее интеграции «ближнего Зарубежья» вокруг России. Идея и впрямь имела свои преимущества. По крайней мере, на время. С одной стороны, она имитировала дугинское «собирание империи», помогая разрядить агрессивную энергию чекистских слоев элиты. С другой, устраивала она и «охранительные» её слои, поскольку, как всякая имитация, не требовала серьезных конфликтов с окружающим миром (во всяком случае до сентября 2001-Г0, т.е. до американских баз в Средней Азии, до того, как ЕС объявил Украину, Беларусь и Грузию своим собственным ближним Зарубежьем и до «революции роз» в Тбилиси).
Короче говоря, идея интеграции СНГ могла казаться идеальной, хотя и временной, подменой национальной стратегии страны. В начале XXI века обнаружилось, однако, что она вдруг стала постоянной. Между тем у неё есть, по крайней мере, три недостатка, которые, если их вовремя не заметить, могут стать для России фатальными.
Во-первых, она совершенно бесплодна. В том смысле, что ровно ничего не дает для избавления страны от её патерналистской традиции «людодерства», говоря языком Юрия Крижанича. Чему, спрашивается, мог бы научить Россию союз с такими светилами «людодерства», как Лукашенко в Беларуси, Каримов в Узбекистане или какой-нибудь новый Ниязов в Туркмении? Ясно, что ценности «нормальной» жизни Россия от СНГ перенять не сможет. От Европы могла бы, от СНГ — нет.
Во-вторых, имитация национальной стратегии обнажает и обостряет противоречия между Россией и Европой. Возрождая моско- витскую традицию «потребительского» отношения к Европе, она лишает Россию возможности заимствовать из неё не одни лишь технологии и капитал, но и главное её богатство — гражданские ценности, позволяющие стране жить «нормально» — без произвола чиновников, без нищеты и страха перед завтрашним днем. Как писал один из виднейших немецких экспертов Александр Рар, «Россия предлагает Европе общение, основанное на общих интересах, но не на общих ценностях, на экономическом прагматизме, но не
на гражданском диалоге, на партнерстве в модернизации, но не на демократическом партнерстве».158
Такого рода «ножницы» могут в конечном счете привести к новому моральному обособлению от Европы. Иначе говоря, опять превратить Россию в европейского изгоя, вернуть её к статусу мос- ковитских и николаевских времен, от которого так отчаянно пытается избавиться сегодняшняя Турция.
В-третьих, наконец, просто не может великий народ бесконечно пробавляться имитацией национальной стратегии, т.е. жить без цели и смысла, подменяя всё это тактическим прозябанием. Ведь уже пробовала так жить Россия в постниколаевские времена — и закончилось дело в 1917-м мы слишком хорошо знаем как. Короче, опасно для политически немодернизированной страны жить без национальной стратегии.
Что поделаешь, не удалось, как видим, постсоветским элитам на перекрестке стратегий преодолеть трагический опыт своих постниколаевских предшественников. Выбрали самое простое: вернулись к дореволюционному образцу.
Глава седьмая
Национальная идея РаЗОруЖвНИв
либералов Самой загадочной, однако,
выглядит позиция постсоветских либералов. Уж их-то Европейский проект должен, кажется, устраивать по всем статьям. Хотя бы потому, что обе остальные стратегии им откровенно враждебны. Я не говорю уже, что дал бы он им великое преимущество, которого не имеет в России никакая другая элита: преимущество представить своему народу достойную (и что не менее важно, доступную пониманию каждого, кто мечтает о «нормальной» жизни) цель его исторического путешествия. Ведь они на самом деле единственные, кто действительно способен предложить стране национальную стратегию: политическую модернизацию, гарантии от векового произвола, возможные лишь в рамках Европейского проекта.
158 Johnson's Russia List, May 27, 2004.
Тем не менее подавляющее большинство либералов так же равнодушны к Европейскому проекту, как и остальные элиты. Объяснить это могу я лишь «экономическим кретинизмом» одних (когда люди уверены, что достаточно привести в порядок «базис», экономику, а «надстройка», то, что Чаадаев называл национальной мыслью, автоматически приложится) и уникальным историческим невежеством других. В результате и те и другие не в состоянии понять решающую роль «национальной мысли» на перекрестке стратегий. И нечего оказывается им противопоставить ни Русскому проекту националистов, ни политическому ступору бюрократии. Отказавшись от Европейского проекта, постсоветские либералы, по сути, сами себя разоружили.
Ну вотхотя бы один пример, который обсуждали мы в этой книге очень подробно. Нет сомнения, что николаевская реакция состоялась бы в 1825 году и без идей Н.М. Карамзина. Только «переворотом в национальной мысли» она без них не стала бы. И к моральному обособлению России от Европы не привела. Более того, нельзя исключить, что под влиянием ошеломляющего крымского разгрома николаевской системы начала бы Россия своё движение к европейской конституционной монархии не в 1905-м, когда было уже поздно, но, допустим, в 1855-м, когда даже Погодин заговорил об «очаровательном слове свобода», когда всё еще было возможно. Иначе говоря, перед нами случай, в котором именно «переворот в национальной мысли» сыграл на решающем перекрестке русской истории роль поистине роковую.
Так какой же, суммируя, оставляем мы на сегодняшнем перекрестке выбор нашей истории-страннице?У Европейского проекта, если так и не возьмут его на вооружение российские либералы, шансов нет. На стороне постниколаевского тактического прозябания бюрократия, но нет, если можно так выразиться, национальной энергетики. Бюрократия не сможет противостоять разделению бизнеса на «патриотический» и «антипатриотический», которого энергично добиваются пропагандисты Русского проекта. И тем более не сможет она противостоять такому же разделению культуры, т.е. российской историографии, литературы и СМИ. Короче, дело, похоже, идет к тому, что истории-страннице опять, как в 1825 году, и выбирать-то будет особенно не из чего. Русский проект и с ним моральное обособление от Европы могут победить, так сказать, by default.