Не учитывает этот странный хронологический подход только одного: загнивающая Московия 1680-х была несопоставимо слабее реформирующейся России 1550-х. И не только в том смысле, что армия ее так и не была за эти 130 лет модернизирована. Но и просто в том, что утратившая «средства самоисправления» страна была деморализована. Я не говорю уже, что не было у нее больше таких талантливых военачальников, как Данила Адашев, и что не энтузиаст антитатарского похода Дмитрий Вишневецкий возглавлял теперь запорожское войско, а союзник татар гетман Сагайдачный. Ведь втом-то и была причина неудачи похода 1686- го, что казаки с татарами «зажгли степь» и московитскому войску пришлось возвращаться восвояси, так и не вступив в соприкосновение с неприятелем.
И вот опять невольная аналогия. С Московией XVII века случилось ведьточно то же самое, что и с николаевской два столетия спустя.
В 1812-1813 годах Россия оказалась способна разгромить Наполеона, а четыре десятилетия спустя при Николае поставлена была в Крымской войне на колени. Так при чем же здесь хронология?
Глава вторая
Московия:в»xvii крушение православного
фундаментализма Единственное,
в чем нам теперь осталось разобраться, — это при каких условиях способна была Россия вырваться из безнадежного, казалось, московитского исторического тупика. XVII век — и это, может быть, важнейший урок тогдашней Московии — показал, что главных таких условий было три. Требовалось, во-первых, осознать, что страна в тупике. Что «особый путь» и опасные ножницы между интересами Государства Власти и интересами страны обрекают её на безнадежное отставание от Европы и в конечном счете на судьбу Византии. Кто-то должен был внушить хотя бы передовой части элиты, по крайней мере тем, кто считал себя «московитскими
европейцами», что без крутого поворота культурно-политической ориентации, без возвращения в Европу у России просто нет будуще- го.Требовался, короче говоря, гигантский психологический перелом в самоощущении московитской элиты. Во-вторых, нужно было хоть в общих чертах представить себе возможную стратегию возвращения в Европу. В-третьих, нужен был верховный лидер, способный воспринять такую стратегию как свою. Причем лидер, который относился бы к московитскому «особнячеству» так же, как Вольтер к католической церкви (помните, «раздавите гадину»?).
В загнивающей постсталинской «Московии» триста лет спустя первую функцию исполнило советское диссидентство. Вторую — молодые экономисты, начитанные в новейшей западной литературе, третью — Горбачев с Яковлевым. В XVII веке, в обособленной от мира Московии, окруженной пусть и вырвавшимися вперед, но абсолютными монархиями, первую и вторую функции могли исполнить только идеи энциклопедиста Крижанича, третью — Петр. Но для того чтобы идеи Крижанича сработали, чтобы европейский переворот Петра не захлебнулся и Россия не вернулась после него в Московию, требовалось нечто еще более кардинальное. Страна должна была сама отвергнуть православный фундаментализм. Так же, как отвергла она три столетия спустя коммунизм.
К концу XVII века в России должно было произойти то самое, что впоследствии, в 1830-е назовет Чаадаев «настоящим переворотом в национальной мысли»,76 а Ключевский несколькими десятилетиями позже «глубоким переломом в умах».77 Только, естественно, произошел тогда этот перелом в направлении прямо противоположном николаевскому. Почему, однако, он произошел? Понятно, что не может историк пройти мимо такого фундаментального и сложного вопроса. Ключевский признавался: «Трудно сказать, от чего произошла эта разница в ходе явлений между XVI и XVII веком, почему прежде у нас не замечали своей отсталости... Русские люди, что ли, оказались слабее нервами и скуднее духовными силами сравнительно со своими дедами или религиозно-нравственная самоуверенность отцов подорвала духовную энергию детей?»
/7.Я. Чаадаев. Философические письма, Ардис, 1978, с. 87.
в. О. Ключевский. Цит. соч., т. з, с. 257.
И пришел в конечном счете к неуверенному выводу: «Всего вероятнее, разница произошла оттого, что изменилось наше отношение к западноевропейскому миру».78 Но почему, помилуйте, оно изменилось?
На этот вопрос Ключевский не отвечает. И вообще, с точки зрения господствовавшей в Московии логики вывод его выглядит не очень убедительно. Когда воспитатель царских сыновей Симеон Полоцкий бесстрашно обличал московских священников с церковной кафедры в Успенском соборе, называя их невеждами, смеющими именовать себя учителями, хотя сами никогда и ничему не учились, те могли возразить — и возражали, — что богомерзостные геометрия или философия не готовят православную душу к вечной жизни. И верно ведь: праведности и впрямь не учатся. Другое дело, что для земной жизни одной праведности мало. Здесь требовалось еще растить детей и кормить их и защищать. Короче, без геометрии было в этой жизни не обойтись.И надо полагать, жило еще в народном сознании время, когда геометрия не слыла «богомерзкой», когда люди были свободнее и богаче. Жила, другими словами, память о времени до самодержавной революции, до людодерства и «русского бога» или, в терминах нашей интерпретации русской истории, память о «Европейском столетии» России. И под влиянием событий «бунташного века», постоянного ухудшения жизни и жестоких поражений в «злосчастной» внешней политике должна была эта память постепенно оживать — покуда не достигла критической точки. Так что едва ли произошел тот «глубокий перелом в умах», о котором говорил Ключевский, лишь оттого, что вдруг почему-то «изменилось наше отношение к западноевропейскому миру».
То есть отношение несомненно изменилось. Но не само по себе, а потому что православный фундаментализм (опять-таки, как впоследствии коммунизм) в качестве основы жизнеустройства совершенно очевидно обанкротился. И, соответственно, началось в мос- ковитской элите очередное возрождение европейской традиции России. История оставила нам немного следов этого возрождения. Но все же оставила. Откуда, допустим, взялся в самом сердце фун-
7Я
Там же, с. 258.
даменталистского Государства Власти окольничий Федор Михайлович Ртищев, устроивший под Москвой Андреевский монастырь-школу? И не для того чтобы молиться о спасении души. Он за собственный счет привез туда 30 монахов из Киево-Печерской лавры, вполне открыто обучал молодежь «богомерзостной» философии, а также латыни и польскому языку. Больше того, Ртищев и сам целые ночи проводил в своей школе за философскими спорами.
Или вот Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, самый замечательный из государственных мужей Московии, полный преобразовательных идей во всем, до чего касался. Например, оказавшись в 1660-е воеводой во Пскове, он ввел там — впервые после опричнины — городское самоуправление. И первый — после горячих споров времен Великой реформы 1550-х — предложил проект регулярной армии, призванной заменить любительскую дворянскую конницу. Он же первым обратил внимание правительства на главный недостаток московитского государственного управления, которое «направлено было единственно на эксплуатацию народного труда, а не развитие производительных сил страны»/9 И к тому же оказался первым из московских дипломатов, который, по словам Ключевского, «заставил иностранцев уважать себя».80
В конце концов и сам ведь Ключевский неожиданно признал, что «Ртищев и Нащокин [даже] западные образцы и научные знания направляли не против отечественной старины, а на охрану её жизненных основ от неё самой, от узкого и черствого её понимания, воспитанного в народной массе дурным государственным и церковным руководительством».81 Признавалось, таким образом, что у самой отечественной старины как бы два лица (на моем языке, две традиции), лишь одно из которых было «узким и черствым» («особняческим», как сказал бы B.C. Соловьев). И причем именно оно, царствовавшее в Московии, подрывало «жизненные основы» этой старины, которые и пытались, каждый по-своему, возродить Ртищев и Нащокин. А западные образцы и научные знания были им в этом лишь подспорьем.