Удивительно ли, право, что с такой культурно-политической установкой так никогда и не удалось постниколаевской России вырваться из николаевской идейной ловушки? А вот в начале XVIII века удалось стране покончить с аналогичной «русской цивилизаци-
Там же, с. 49г.
Из глубины. M., 1991, с. 476.
ей». И едва ли станет кто-нибудь отрицать, что, лишь опираясь на прозрение тобольского мудреца, и сумел Петр вырвать свою страну из исторического небытия.
И птенцы гнезда Петрова понимали это прекрасно. Как писал после его смерти один из ближайших к нему людей Иван Неплюев, «сей монарх отечество наше привел в сравнение с прочими, научил нас узнавать, что и мы люди».90 Понимали это в России и при Екатерине. Например, Никита Панин, ведавший тогда внешней политикой, говорил: «Петр, выводя народ свой из невежества, ставил уже за великое и то, чтоб уравнять оный державам второго класса».91 Перестали понимать только при Николае.
Глава вторая Московия: век XVII
Крижанич
и Петр Писали о Крижаниче разное. Большинство историков считало его идеологом панславизма, а некоторые даже первым русским националистом. Предшественником Монтескье, сколько я знаю, не считал его никто. Но даже те из критиков, кто относился к его идеям и рекомендациям резко отрицательно, не оспаривали их органическую связь с реформами Петра.
Например, академик Пичета был уверен, что «непонимание народа и вера в торжество указа и приказа в значительной степени сближают Крижанича с Петром».92 (Автор, правда, упустил из виду не- преклоннуюЪриверженность Крижанича «благим законам».) «В общем её духе, если не в подробностях практического ее приложения, — вторил Пичете Валишевский, — это почти программа... которую Петр Великий употребил в дело, с ее парадоксальной идеологией и внутренними ее противоречиями».93 «Нельзя отрицать, перебирая все эти реформационные проекты, — писал Милюков, — что мы здесь попадаем в сферу идей петровской реформы»94 Того же мнения при-
90
В.О. Ключевский. Сочинения, т. 4, с. 205-206.
· 91
Там же, с. 206.
В.И. Пичета. Цит. соч., с. 14.
К.Ф. Валишевский. Цит. соч., с. 438.
П.Н. Милюков. Очерки по истории русской культуры. Спб., 1903. вып. г, 4.3, с. 137.
держивался и Ключевский: «Читая выработанный Крижаничем проект преобразований, воскликнешь невольно „Да это программа Петра Великого, даже с ее недостатками и противоречиями"».95
Разумеется, прямого заимствования тут быть не могло: когда Крижанич умер, Петру было всего четыре года. И книга его так и не была в 1680-е опубликована, хотя, по словам Ключевского, и читали ее «наверху, во дворце у царей Алексея и Федора; списки ее находились и у влиятельных приверженцев царевны Софьи [Сильвестра] Медведева и князя В. Голицына; кажется, при царе Федоре ее собирались даже напечатать»96 Но и всемогущий в ту пору Василий Голицын не смог пробить её через церковную цензуру. Так и осталась она в XVII веке первой, быть может, ласточкой будущего самиздата. Можно предположить одно. В годы юности Петра идеи Крижанича были уже так широко разлиты в московитском воздухе, что даже не особенно чуткий к идеям молодой царь не мог избежать их влияния.И это означало, что колокол звонил по Московии, отвергшей Крижанича. А для России предвещал он новые европейские поколения, а значит и Пушкина, и декабристов, не говоря уже о Лобачевском или Менделееве. Подумать только, что всех их могло и не быть, не пересекись в критической точке на исходе XVII века европейские идеи Крижанича с великой энергией Петра!..
Как бы то ни было, для нас с читателем означает это, что рухнул на наших глазах еще один «особняческий» миф современных российских «восстановителей баланса». Я, конечно, имею в виду миф о том, что, лишь отрезавшись от Европы и выбрав особый путь в человечестве, Россия может добиться высшего расцвета своей культуры и могущества. Опыт Московии XVII века свидетельствует, как мы видели, о чем-то прямо противоположном.
В.О. Ключевский. Цит. соч., т. з, с. 252.
Там же, с. 254.
ТРЕТЬЯ
Метаморфоза Карамзина
глава четвертая «Процесс против рабства»
глава пятая восточный вопрос
глава шестая Рождение наполеоновского комплекса
глава
глава первая вводнэя
глава вторая Московия, век XVII
глава седьмая Национальная идея
глава третья Метаморфоза! 127
Карамзина
Карамзин однажды при нас стал излагать свои парадоксы. Оспаривая его, я сказал: «Итак, вы рабство предпочитаете свободе». Карамзин вспыхнул и назвал меня клеветником, Я замолчал, уважая самый гнев прекрасной души,
А.С. Пушкин
Мы спрашивали себя, как удалось России вырваться из безнадежного, казалось, московитского тупика. Здесь ожидает нас вопрос еще более сложный: как случилось, что век с четвертью спустя после эпохального петровского прорыва в Европу страна опять соскользнула в новый, неомосковитский, тупик?
И прежде всего предстоит нам выяснить, было ли это роковое соскальзывание фатально предопределено, как думают «восстановители баланса в пользу Николая», или оказалось оно результатом жестокого конфликта идей и интересов, исход которого был для современников неясен? Конфликта, в котором вдобавок роль европейских событий была ничуть не менее, а может быть, и более важна, нежели тех, что происходили внутри страны?
Это принципиальный вопрос и важность его невозможно переоценить. иВо сталкиваются здесь два взаимоисключающих представления об истории. Напомню хотя бы мысль Юрия Михайловича Лотмана, что «современного историка начинают интересовать события не сами по себе, а на фоне поля нереализованных возможностей», где «непройденные дороги такая же реальность, как и пройденные». В результате Клио, муза истории, «предстает не пассажиркой в поезде, катящемся от одного пункта к другому, а странницей, идущей от перекрестка к перекрестку и выбирающей путь».1
Именно эта разница и делает мои разногласия с «восстановителями баланса», боюсь, непримиримыми. Для них история не имеет сослагательного наклонения. Что было, то было и быльем поросло.
Ю.М. Лотман. Карамзин, Спб., 1997, с. 635.
И поэтому «если бы», т.е. анализ политических ошибок, совершенных на том или ином перекрестке истории, занятие пустое: «не- пройденные дороги» относятся к жанру научной фантастики. А для меня они лишь «нереализованные возможности». И при другой комбинации политических сил на каком-нибудь из грядущих перекрестков возможности эти вполне могут быть реализованы. Короче, для «восстановителей баланса» история есть лишь наука о прошлом, а для меня — еще и о будущем.
А если говорить о российской судьбе, то ведь согласившись, что все московитские провалы страны в прошлом были фатально предопределены, мы попросту лишаем себя возможности разглядеть впереди те новые перекрестки, где истории-страннице опять придется выбирать путь России. Ведь в том, что ожидают еще её новые исторические перекрестки — будь то с новым Петром или с новым Николаем — едва ли кто-нибудь усомнится после пяти столетий столь драматических метаморфоз. Так хотим ли мы снова лишить себя возможности выяснить, от чего, собственно, зависит выбор нашей истории-странницы? Хотим ли, чтобы и новая метаморфоза застала нас врасплох? Хотим ли, короче говоря, оказаться в плену фатализма, беспощадно высмеянного еще два с половиной столетия назад Вольтером в бессмертном «Кандиде»?