Похоже, впрочем, что самый известный из отечественных «восстановителей баланса» Б.Н. Миронов не читал не только Гоголя, но и Вольтера. Иначе не подставился бы так простодушно, формулируя своё кредо «каждая стадия в развитии российской государственности была необходима и полезна в своё время».2 Почему бы уж прямо не сказать, подобно вольтеровскому Панглосу, что всё к лучшему в этом лучшем из миров? Ведь послушать Миронова, так и опричнина, укоренившая в России режим самодержавия и традицию тотального террора, тоже была в своё время необходима и полезна. Также полезна, как страсти правления Павла I, «сие царствование ужаса», по словам М.Н. Карамзина, не говоря уже о гекатомбах жертв террора сталинского.
Нет сомнения, что, несмотря на всё свое пристрастие к самодержавию, даже Карамзин с презрением отверг бы такой фата-
2 Б.Н. Миронов. Социальная история России, Спб., 1999. т.2, с. 182.
лизм, свидетельствующий, помимо всего прочего, еще и о странном отсутствии у автора нормального нравственного чувства. Отверг бы не только потому, что был европейски образованным человеком и Вольтера читал, но и потому, что видел русский террор собственными глазами. Видел, как Павел «захотел быть Иоанном IV [и] начал господствовать всеобщим ужасом... считал нас не подданными, а рабами, казнил без вины... ежедневно вымышляя новые способы устрашать людей».3 Впрочем, и Карамзин, как мы скоро увидим, не сделал из страшного павловского опыта (который, по его же словам, был лишь повторением террора Грозного царя) очевидного, казалось бы, логического вывода: неограниченная власть соблазнительна для тирана и потому самодержавие чревато террором как зерно колосом. Чревато, стало быть, и новыми провалами в историческое небытие.
Так или иначе, разобраться в том, был ли очередной, николаевский провал в новую «Московию» фатально предопределен или был он результатом поражения одних и победой других политических сил, важно для понимания не только прошлого, но и будущего страны. Вот, собственно, и всё, чем намеревался я предварить наш разговор. Разве что нужно еще объяснить заголовок, который я выбрал.
Глава третья
Метаморфоза Карамзина Г~| л п ли л 1л i/n
* I 1ш1сМИКа Это важно потому, что без
такого объяснения читатель может, чего доброго, принять полемику, пронизывающую это эссе, просто за внутрицеховой, так сказать, «спор славян между собою», интересный разве что специалистам по русской истории первой четверти XIX века. Я говорю здесь, конечно, не о споре с «восстановителями баланса». Нет, имею я сейчас в виду острую и очень болезненную для меня полемику с близкими мне по духу коллегами, которые именно по вопросам, затронутым здесь, защищают ту же, по сути, позицию, что и «восстановители баланса». Иначе говоря, впервые столкнулся я с общепринятым в современной историографии мнением.
3 Н.М. Карамзин. Записка о древней и новой России, M., 1991, с. 25.
Состоит оно в следующем. Мнение это отрицает, что Н.М. Карамзин, один из основателей современной русской литературы, был в то же время и главным идеологом николаевского переворота. Другими словами, что сыграл он для Николая I ту же роль, что, скажем, Победоносцев для Александра III или, если хотите, Крижа- нич для Петра и Маркс для Ленина.
Как мог Карамзин быть идеологом антипетровского переворота, спросит, например, один из самых авторитетных либеральных историков Ю.С. Пивоваров, если он «был ключевой фигурой всей послепетровской культуры»?4 Это правда, согласится Юрий Сергеевич, что карамзинская История государство Российского и впрямь содержит «один из первых (может быть, первый) вариантов мифа о России», но разве не Карамзин был, несмотря на это, и первым, кто создал у нас «модель независимого человека»?5 Словом, есть множество аргументов, почему никак не мог Карамзин быть сподвижником и тем более вдохновителем реакционного антипетровского переворота.
Проблема, однако, в том, что он был. И, не поняв действительной роли Карамзина или, что то же самое, не опровергнув общепринятого мнения, мы просто не сумели бы объяснить долгодей- ствующий, так сказать, эффект этого переворота. Или, проще говоря, не поняли бы, почему идеи, вдохновившие его, не умерли вместе с Николаем после краха Официальной Народности в 1855 году, а продолжали — и продолжают — работать в русской истории на протяжении, по крайней мере, еще двух столетий.
Короче, название этой главы и её тотальная, если можно так выразиться, полемичность объясняются тем, что в ней пришлось мне иметь дело с единым фронтом оппонентов. Единственное поэтому, о чем прошу я здесь читателя помнить, если в какой-то момент она его утомит: без такой полемики рискуем мы не понять и выбора истории-странницы на перекрестках не только 1825-го, но и 1881-го, 1917-го и 1991 годов (как, впрочем, и того, что еще предстоит России в первой четверти XXI века).
Ю.С. Пивоваров. Очерки истории русской общественно-политической мысли Х1Х-пер- вой четверти XXстолетия, М., 1997, с. 29.
Там же, с. 27.
Глава третья
Метаморфоза Карамзина gyp Q g Q КО 6
наследство В известном смысле вероятность повторения Московии была запрограммирована в самих обстоятельствах петровского прорыва в Европу. В том, что круто развернув культурно-политический курс страны, Петр пренебрег самым важным пунктом программы Юрия Крижани- ча. Я имею в виду пункт, согласно которому пресечь вездесущую мос- ковитскую коррупцию могут лишь «благие законы», на страже которых стоит независимый суд. Ибо именно независимый суд — основа европейского опыта. В результате московитская коррупция оказалась бичом царствования Петра — и осталась бичом российской жизни.
Петр поставил себе целью создать сильное государство, но не «умеренное правление», как завещал Крижанич, не «политичную монархию», где свобода стала бы чем-то большим, нежели призрак, по выражению одного из замечательных российских реформаторов XIX века Михаила Михайловича Сперанского.6 И потому московит- ское Государство Власти, самодержавие, пережило Петра. Я не говорю уже, что подавляющая часть населения страны, её крестьянство, продолжало прозябать в старинной московитской неволе.
Бесспорно, Пушкин был прав, что послепетровское «новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу привыкало к выгодам просвещения». Окно в Европу и впрямь было пробито, мысль общества была разбужена и путь к просвещению народа открыт. Только вот право принятия решений оставалось в руках самодержцев, а они просвещение народа к числу своих приоритетов относили, как мы знаем, отнюдь не всегда.
В результате послепетровская Россия оказалась буквально разодранной надвое. Две разных страны, два разных мира непримиримо противостояли в ней друг другу. В одной России, по выражению того же Сперанского, открывались академии, а в другой — народ считал «чтение грамоты между смертными грехами».7 Короче, окно, пробитое Петром, оказалось лишь проломом в стене между
М.М. Сперанский. Проекты и записки, М.-Л., 1963, с. 43-
Там же, с. 45.
Россией и Европой, но сама-то стена никуда не делась. И постольку возможность попятного, антипетровского движения оставалась.
Вотзаключение Сперанского: «Вместо всех нынешних разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч., я вижу в России два состояния — рабы государевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только по отношению ко вторым, действительно свободных людей в России нет, кроме нищих и философов... Если монархическое правление должно быть нечто более, нежели призрак свободы, то, конечно, мы не в монархическом еще правлении».8
Я думаю, что даже самый блестящий из идеологов декабризма Никита Муравьев подписался бы под каждой из этих строк Сперанского (который, заметим в скобках, много лет спустя, уже при Николае, давно сломленный и переживший собственную трагическую метаморфозу, приговорил Муравьева «к смерти отсечением головы»).