Глава третья
Метаморфоза Карамзина g ПрвДДВврИИ
тупика Главным условием прорыва из
московитского тупика было, как мы помним, самое простое и самое трудное — осознание того, что страна в тупике. Первые признаки такого осознания в послепетровскую эпоху забрезжили в просвещенных российских умах еще при Екатерине, В особенности после короткой, но страшной пугачевщины, с беспощадной очевидностью обнажившей пропасть между двумя Россиями.
Конечно, как и в XVII веке, осознание, что страна идёт в тупик, пришло не сразу. На первом этапе явилось лишь убеждение в экономической неэффективности крестьянского рабства, на втором — сознание его несовместимости с заповедями христианства и просто человеческого общежития. На третьем этапе, уже после павловского террора, во времена неудачных попыток Александра I и его «молодых друзей» устранить крайности рабства, пришла уверенность, что оно попросту несовместимо с европейскими стандартами. Один из бывших «молодыхдрузей» В.П. Кочубей так впоследствии описал
8 Там же, с. 43.
этот этап в осторожной записке, адресованной Николаю: «Он [Александр] понял, что для России, сделавшей в течение столетия огромные успехи в цивилизации и занявшей место в ряду европейских держав, существенно необходимо согласовать её учреждения с таким положением дел».9
Мысль, что гарантом пропасти между двумя Россиями является самодержавие, впервые пришла, по-видимому, в голову Сперанскому. Так или иначе, у нас нет ровно никаких оснований полагать, что никто в послепетровской России не ощущал тревоги по поводу приближающейся беды, не осознавал её причины и не пытался её предотвратить. Осознавали и пытались многие.
Глава третья
Метаморфоза Карамзина |~| q р g g ^
тревога Признаки её можно проследить
еще в начале царствования Екатерины. И я говорю сейчас не о Радищеве, как нас учили в школе, но о крупнейших землевладельцах того времени. Вот характерное свидетельство. Еще в 1765 году императрица предложила на рассмотрение Вольному Экономическому Обществу (ВЭО) любопытный вопрос: «Что выгоднее для земледелия, чтобы земледелец имел в собственности землю или только движимое имение?» ВЭО объявило конкурс на лучший ответ. В нём принял участие французский академик Беарде де Лаббэ. Точка зрения, которою он предложил, была в Европе общепринятой. Состояла она в том, что для успеха в земледелии необходимо право собственности крестьянина на землю. А для этого, в свою очередь, нужно крестьянина освободить, ибо раб собственности иметь не может.
Сочинение де Лаббэ произвело фурор среди знатных российских крепостников. Одни, как известный драматург А.П. Сумароков, заявили, что «свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит». Другие, напротив, согласились с французом. И поскольку этих других оказалось большинство, его сочинение и получило первую премию ВЭО. Настоящий раскол в нём, впрочем, вызвало другое предложе-
9 Русская старина, 1903, № 5, с. 30.
ние: опубликовать сочинение француза по-русски. Споры продолжались четыре месяца. В конце концов, благодаря настойчивости самых влиятельных членов Общества, богатейших, между прочим, помещиков, книга была в Петербурге опубликована. Стало быть, заключает М.Н. Покровский эту кратко пересказанную здесь историю, «уже тогда, в 1760-х, идея освобождения крестьян не была в этих кругах непопулярна».10
Иначе говоря, крепостное право выглядело экономическим и социальным анахронизмом, по крайней мере, в глазах большинства екатерининского ВЭО уже за столетие до того, как самодержавие решилось на освобождение крестьян. Конечно, в Обществе заседали самые просвещенные помещики. Темная масса провинциального дворянства, известные нам из гоголевских Мёртвых душ Плюшкины и Собакевичи, интересы которых и выражал в ту пору Сумароков, отчаянно сопротивлялась отмене крепостного права. К несчастью, именно Собакевичи и представляли тогда большинство российского дворянства. И, естественно, они горой стояли за самодержавие. Ибо «инстинктивно чувствовали, что полицейский произвол есть лучшая гарантия крепостного хозяйства».11
И потому еще четырем поколениям крестьян суждено было жить и умереть в неволе прежде, чем осмелилась самодержавная власть пойти против своих Собакевичей.
Глава третья Метаморфоза Карамзина
Отступление в современность можно бы
ло бы счесть этот эпизод относящимся лишь к далекому прошлому, когда б внимательный взгляд на работу Б.Н. Миронова не обнаружил удивительное совпадение. Оказывается, что, как это ни парадоксально, но автор и сегодня полностью разделяет позицию Сумарокова. Мало того, считает, что самодержавие поторопилось освобождать крестьян даже в 1860-е! Иначе говоря, столетие спустя после знаменательного голосования в ВЭО, пола-
История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып. 1, с. 34.
Там же, с. 61.
гает Миронов, «крепостное право было отменено сверху до того, как оно стало экономическим и социальным анахронизмом».12
Именно по этой причине, в частности, неизбежно должны были, по его мнению, провалиться попытки Александра I в начале XIX века ограничить самодержавие и отменить крестьянское рабство. Более того, Миронов идет дальше Сумарокова, считая эти попытки «антинациональными» и указывая на них как на пример того, что «если политика верховной власти принимает антинациональный, по мнению общественности, характер, то она вынуждает верховную власть отказаться от такой политики».13
Право, будь это написано столетия полтора назад, какой-нибудь убежденный экономический материалист непременно счел бы, что автор отражает взгляды именно темного помещичьего большинства. Тем более, что, как простодушно признаётся сам Миронов, отмены крепостного права «жаждали крестьяне, но не желало большинство помещиков».14 Словно могло быть наоборот! Но Бог с ней, с его удивительной логикой. Ведь согласно ей, «антинациональным» было и поведение большинства ВЭО. И самой даже Екатерины, подбросившей обществу тему о крестьянской свободе.
Короче говоря, похоже, что Б.Н. Миронов всерьез взялся «восстанавливать баланс» не только в отношении царствования Николая, но и всей послепетровской истории России. И лицо этой истории тотчас претерпевает под его пером ряд волшебных изменений. Например, историки до сих пор единодушно рассматривали Николая Ивановича Тургенева, автора Опыта теории налогов и основоположника российской финансовой науки как безупречного патриота. Именно ненависть к крепостному праву и привела его в ряды декабристов. Пушкин даже написал в десятой главе Онегина знаменитые строки о том, как Тургенев «одну Россию в мире видя... и плети рабства ненавидя, предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян». Точно так же всегда думали историки и о блестящем молодом экономисте Андрее Кайсарове, защитившем в 1807 году в Гетингенском университете докторскую диссертацию «О необходимости освобождения крестьян».
Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ., Т.2, с. 298.
Там же, с. 216.
Там же с. 298.
И вдруг предлагается нам не считать «общественностью» ни Тургенева, заплатившего за свою любовь к родине вечным изгнанием, ни Кайсарова, безвременно погибшего в Отечественной войне. Они, оказывается, были «антинациональными», а какая-нибудь гоголевская Коробочка патриоткой. И как же следует нам после этого относиться к филиппике Александра Ивановича Тургенева, писавшего в 1803-м: «Россия большей частию состоит не из подданных, но из рабов... Русский мужик с молоком матерным всасывает в себя чувство своего рабства, что всё, что заработает, всё, что ни приобретет кровию и потом своим, — всё не только может, но и имеет право отнять у него барин... и так ему остаётся или скрывать приобретенное или жить в постоянном страхе. Чтобы избежать того и другого, он избирает кратчайшее средство и несет нажитое в царев дом, как говорят наши простолюдины... И вот одна из главнейших опор, на которых вознесен в России Бахус».15