Так кто же, спрашивается, представлял в те годы российскую общественность, братья Тургеневы или крепостники, отнимавшие у своих рабов смысл существования, вынуждая их пропивать «всё, что заработали»? Права ли здесь Е.Л. Рудницкая, скрупулезный исследователь той эпохи, что именно тогда «отмена крепостного права становится приоритетной в русском либерализме»?16 Или прав Миронов, настаивающий, что «крепостничество являлось органичной и необходимой составляющей российской действительности»?17 Дабы читатель не обошел вниманием эту его основополагающую сентенцию, автор выделяет её жирным шрифтом.
Глава третья Метаморфоза Карамзина
Сперанский и император Александр
Но о взглядах «восстановителей баланса» нам еще предстоит говорить подробно. Сейчас констатируем лишь, что во всяком случае один из них, похоже, действительно считает патри-
Российские либералы, М., 2001, с. 23.
Там же, с. 12.
Б.Н. Миронов. Цит. соч., т.1, с. 413.
Глава третья Метаморфоза Карамзина Сперанский 137
и император Александр
отами только рабовладельцев. Надеюсь, читатель простит меня, если я честно признаюсь, что такой взгляд на вещи кажется мне извращенным. И потому в споре между Сумароковым и большинством ВЭО, как и в споре между гоголевскими персонажами и братьями Тургеневыми, я на стороне последних. Их взгляды и представлял в первом десятилетии XIX века Сперанский (даром что по происхождению был всего лишь бедным поповичем). Во всяком случае вся его деятельность в ту пору даёт нам основание думать, что грозная пропасть между «Россией с академиями» и той, где народ «считал чтение грамоты между смертными грехами», ужасала его ничуть не меньше, чем братьев Тургеневых.
Мне кажется, что — несмотря на уверения «восстановителей баланса» — едва ли есть смысл обсуждать здесь вопрос о том, кто был прав в этом непримиримом конфликте. Просто потому, что история его уже рассудила. Ведь именно пропасть между московитским народом и европейски образованным обществом, пугавшая Сперанского, как раз и поглотила в России монархию несколько поколений спустя. Я думаю, нет также смысла напоминать читателю, что говорю я сейчас не о том Сперанском, который в 1826 году приговорил к смерти декабриста Муравьева, но о том, который отчаянно пытался в 1800-е реформировать государственную власть в России.
Так или иначе, у тогдашнего Сперанского было достаточно оснований верить в осуществимость своих политических планов. В первую очередь потому, что, в отличие от одинокого моралиста Радищева, был он могущественным государственным секретарем империи, «первым, может быть, даже единственным министром», по словам его ненавистника Жозефа де Местра, «министром нововведений», как называл его французский посол Коленкур.18 И что еще важнее, работал он на монарха, душа которого, как ни парадоксально это звучит, тоже, как и у Радищева, «страданиями человеческими уязвлена стала».
Во всяком случае у нас есть сколько угодно документальных свидетельств, что император, в отличие от Миронова, отнюдь не считал органичными составляющими российской действительности ни крепостничество, ни самодержавие. Конечно, Александр
1 я
Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 59.
Павлович был слабым, нерешительным человеком с мистическими наклонностями, он очень хорошо помнил о судьбе отца, задушенного придворными, ненавидел открытую конфронтацию и нередко поэтому лгал. Императору не было и пятидесяти, когда он умер, — уставшим от жизни, разочарованным во всем, что предпринимал, своего рода первым «лишним человеком» в России. При всем том, однако, был он и последним из екатерининской, так сказать, плеяды самодержцев, и европейское воспитание, о котором она в свое время позаботилась, сидело в нем глубоко до конца его дней.
Вот лишь несколько штрихов. В 1807-м говорил он генералу Савари: «Я хочу вывести народ из того варварского состояния, в котором он находится, когда торгуют людьми. Если бы образованность была на более высокой ступени, я уничтожил бы рабство, даже если это стоило мне жизни».19 А вот еще более странное в устах самодержца заявление: «Наследственность престола — установление несправедливое и нелепое, верховную власть должна даровать не случайность рождения, а голосование народа, который сумеет избрать наиболее способного куправлению государством».20 Кто-нибудь увидит, вероятно, во всех этих разговорах лишнее проявление лицемерия этого монарха. Готов поручиться, однако, что ни при каких обстоятельствах не услышим мы ничего подобного ни от Николая и ни от одного из его наследников на русском престоле.
Так или иначе, Сперанский был (или ему казалось, что был) в ситуации, когда он мог что-то сделать. Прямой приступ к отмене крепостного права, как показали попытки «молодых друзей» императора, был исключен. К концу первого десятилетия XIX века стало совершенно очевидно, что против воли большинства помещиков Александр пойти не посмеет. Но, имея в виду предубеждение императора против самодержавия, начать переустройство государственной власти казалось еще возможным. Во всяком случае в этой области было неясно, насколько непримиримо станет сопротивляться такой реформе помещичье большинство.
ИР, вып. 1, с. 32.
Былое, 1906, № 1, с. 28.
В октябре 1809 года Сперанский представил императору свой проект «Введения к уложению государственных законов». Мнения историков об этом документе расходятся резко. Либеральные ученые, как А.В. Предтеченский, полагают, что «он представляет наиболее разработанный конституционный проект из всех тех, которые появились на рубеже XVI11—XIX вв».21 И добавляют: «Сперанский был неизмеримо более дальнозорок, чем „молодые друзья". Он видел завтрашний день России явственнее, чем кто- либо из лиц, окружавших Александра».22 Ю.С. Пивоваров тоже считает, что само уже название проекта подчеркивает: «предлагаемые изменения в своей совокупности должны были стать конституцией России».23
С другой стороны, для «восстановителя баланса» А.Н. Бохано- ва план Сперанского имеет, естественно, смысл скорее негативный. Хотя он и похвалил автора за то, что его «проект не предусматривал ограничения прав монарха» и предполагал «сохранение основ существующего строя», Боханов все-таки обнаруживает в нем опасную тенденцию «преобразования России в правовое государство».24 И подчеркивает он, в отличие от Предтеченского, не дальнозоркость Сперанского, но его безнадежную нереалистичность. «Будучи по своему умонастроению [русским европейцем] ... Сперанский наивно полагал, что подобные приёмы можно установить и в России... И хотя перед глазами был провал петровского эксперимента (после смерти Петра всё в стране разваливалось...), но как настоящий западник подобные вещи он оставлял без внимания».25
Впрочем, в известном смысле Боханов прав. Заподозри Сперанский хоть на минуту, какую бурю вызовет его конституционный проект в Петербурге, как безжалостно — и навсегда — сломает он его судьбу, реформатор наверняка бы за него не взялся.
А.В. Предтеченский. Очерки общественно-политической жизни России в первой четверти XIX в., М., 1957, с. 257.
Там же, с. 205.
Ю.С. Пивоваров. Цит. соч.
А.Н. Боханов. История России. Х1Х-началоХХвв. М., 1998, с. 27. Там же.
Глава третья Метаморфоза Карамзина
Роль
ГеОПОЛИТИКИ Бесспорно,бедствия,
постигшие Сперанского (шквал клеветы, опала, ссылка, нужда и, самое главное, сознание глубочайшей несправедливости и нелепости того, что с ним произошло), объясняются геополитической ситуацией того времени. Как мы знаем, в первом десятилетии века безраздельным хозяином континентальной Европы был Наполеон. Со времен римских императоров ничего подобного континент не видел. Великий корсиканец кроил и перекраивал его, как хотел, раздаривая целые страны своим братьям и маршалам. И перечить ему не смел никто, кроме единственного непобежденного и недосягаемого за Ламаншем врага, Британии.