Должны же вы, немцы, понять, что ваша спасительница, «эта действительная империя Востока, для которой первая империя византийских кесарей, древних православных императоров, служила лишь слабым неполным очертанием», сложилась пока только на три четверти. Что она нуждается в «последнем, самом существенном дополнении». И вопрос лишь втом, получит ли она Константинополь «путем естественного хода событий или будет вынуждена достигнуть его силой оружия, подвергая мир величайшим бедствиям».80
Если читателю покажется, что последовательность изложения здесь нарушена и от «знаменательного поворота» в отношениях между Францией и Германией мы вдруг отвлеклись «дополнением», в котором нуждается империя Востока, то вина в этом не моя.
Там же.
Там же, с. 95-96.
Там же. с. 96.
Там же.
Я лишь следую канве автора. Очень скоро, однако, логика будет восстановлена: «Вот, милостивый государь, какова была та третья сила, появление которой на сцене действия внезапно разрешило вековую распрю европейского Запада. Одно лишь появление России среди вас восстановило единство, и единство доставило вам победу».81 В конце концов все эти «дополнения», будь то Польша или Константинополь, и нужны-то ведь России исключительно для того, чтобы лучше, надежнее защищать вашу, немецкую, победу.
Теперь оставалось лишь разъяснить непонятливым немцам на понятном им философском языке, что империя Востока решила дело в их пользу вовсе не из филантропических соображений, но в силу исторической необходимости.
«А знаете ли вы, что именно имела Россия в виду, когда она вмешалась * в эту борьбу... и решила эту распрю в пользу Германии и германского
начала? Она хотела раз и навсегда утвердить торжество права исторической законности над революционным движением. И почему она этого хотела? Потому что право, историческая законность, это её собственное призвание, назначение её будущности, то право, которого она требует для себя и для своих»?2 Про революцию, про её происхождение, про её связь с католицизмом и непримиримую вражду к «исторической законности» мы всё уже знаем из обзора политической философии Тютчева. Чего мы (и немцы) еще не знаем, это что душою революции служит, оказывается, лишь «стремление овладеть снова тем преобладанием на Западе, которыл^так долго пользовалась Франция и которое она, к великой досаде своей, сознавала перешедшим в продолжение 30-ти лет в ваши руки».83 Короче, сама революция оказывается некоторым образом всего лишь идеологическим прикрытием французской агрессии против восторжествовавшей Германии.
И нет вам никакой от неё защиты, кроме твердой позиции России. Улови агрессор хоть малейшую трещину в этой позиции, хоть «одно мгновение сомнения, колебания, не думаете ли вы, что и сам Наполеон мира не мог бы постоянно сдерживать эту содрогающую-
Тамже.
Там же, с. 97-98. Там же, с. 99.
ся под его рукою Францию и что он не дал бы ей воли?» А что бы еще было, если бы он мог рассчитывать на сочувствие со стороны России?84 Но нет, Россия всегда будет верна своему призванию и «при первом враждебном проявлении со стороны Франции 8о тысяч русского войска должны... выступить на помощь вашей самостоятельности» и еще «200 тысяч человек должны следовать за ними».85
Не будь в письме «мюнхенской» философии и столь же откровенной апологии сверхдержавных амбиций России, оно, может, и впрямь звучало бы логично и даже соблазнительно. Идея-то действительно красивая: Франция всегда угрожала — и сейчас угрожает — вашей национальной независимости. Мы, какие бы ни были (Тютчев готов даже признать «несовершенство нашего общественного строя... положение низших слоев нашей народности и проч.»),86 стоим на страже этой независимости. Более того, мы её единственный гарант и всякую минуту готовы послать на её защиту сотни тысяч войска. Выбор, казалось бы, кристально ясен: либо «Германия, верная союзница России, сохранит свое преобладание в центре Европы, либо это преобладание перейдет на сторону Франции».87
К сожалению, философия и амбиции занимали в письме выдающееся место. И то, что Федор Иванович лукавил, чувствовалось тоже. Очевидно, в частности, было, что на уме у него вовсе не одна лишь забота о защите Германии от французской агрессии. В письме это вполне отчетливо проглядывало, но исчерпывающе объяснила нам много позже подоплеку тютчевских хлопот простодушная Анна Федоровна. Вот что записала она в дневнике 4 октября 1853 года:
«гНеужели, как постоянно и в прозе и в стихах повторяет мой отец, неужели правда, что Россия призвана воплотить великую идею всемирной христианской империи, о которой мечтали Карл Великий, Карл Пятый, Наполеон?»88 Право, нужно было совсем уже счесть немцев дураками, чтобы ожидать от них сочувствия такой «великой идее». Судьба Польши, кото-
Там же.
Там же, с. юо.
Там же, с. 101.
Там же, с. 97.
Анна Тютчева. Цит. соч., с. 70 (выделено мною. — А.Я.)
рой предназначено было погибнуть лишь затем, чтобы послужить «дополнением империи Востока», решительно им не улыбалась. И с какой, собственно, стати должны были они поверить Тютчеву, что Константинополь станет именно последним «дополнением» этой грозной империи? Чем, кроме своего честного слова, мог он им гарантировать, что следующим её «дополнением» не станет, допустим, Австрия? Или даже Германия?
Тем более, что и сам Тютчев неустанно свою «великую идею» пропагандировал. Лишь два факта, писал он,
«могут заключить на Западе революционное междуцарствие трех по- след них столетий и открыть в Европе новую эру... Эти два факта > суть: i) окончательное образование великой православной империи,
законной империи Востока, одним словом, России будущего, осущест- , вленное поглощением Австрии и возвращением Константинополя;
2) воссоединение двух церквей, восточной и западной. Эти два факта, по правде сказать, составляют один: православный император в Константинополе, повелитель и покровитель Италии и Рима; православный Папа в Риме, подданный императора».89 Пусть читатель теперь судит сам, как должны были выглядеть предложения Тютчева в глазах Густава Колба. По сути, немцы призывались открыть России путь к «всемирной империи». Другими словами, чтобы защитить от революции Европу, требовалось её подчинить. С другой стороны, совсем неудивительно, что такой проект должен был понравиться Бенкендорфу. Одно уже то, что Тютчев обещал ему (посредством подкупа влиятельных немецких публицистов) развернуть против Франции германское общественное мнение, преодолев то «пламенное, слепое, неистовое, враждебное настроение, которое оно в продолжении стольких лет выражает против России»,90 стоило всех денег.
Только вот шансов на успех у него не было. Сверхдержавные амбиции, словно гиря, тянули ко дну соблазнительную вроде бы идею о России как гаранте германской самостоятельности. И что могли с этим поделать местные публицисты, даже если бы Тютчеву удалось их подкупить? Нет, ошибался, пожалуй, Кожинов, надеясь,
«Литературное наследство», М., 1935, т. 19-21, с. 196.
«Русская идея», с. юо.
что не умри в 1844 году Бенкендорф, он сумел бы с помощью Тютчева как-то изменить внешнюю политику России. Судя по письму, которое мы так подробно разобрали, ни малейшего шанса на это не было. Прав скорее был Погодин, рекомендуя России не вмешиваться во внутренние дела Европы: «Пусть живут себе европейские народы, как знают... и распоряжаются в своих землях, как угодно».91
В конечном счете жизнеспособным в «проекте» Тютчева оказалось лишьто, что совпало в нём с погодинским, в частности мечта о Константинополе как о необходимом «дополнении» России. В целом же проекту «всемирной христианской империи» не суждено было стать национальной идеей постниколаевской России. Тютчев проиграл. Его проект на глазах вытесняла идея передела Европы. Или, в переводе на канцелярит сегодняшних проповедников православной империи, идея «духовной и геополитической консолидации крупнейшего центра мировой политики и альтернативного Западу исторического опыта на Евразийском континенте с неуязвимыми границами и выходами к Балтийскому, Средиземному морям и Тихому океану»92 В этом случае, как мы помним, «латинская Европа на карте смотрелась бы довеском Евразии, соскальзывающим в Атлантический океан».93