Так или иначе, альтернатива самодержавию в 1850-е существовала. И историкам, винящим в Катастрофе 1917-го «бесов нигилизма», следовало бы об этом помнить..
w Глава четвертая
D ИДеИНОМ 0шибкаГерЦвна
плену
И нельзя сказать, что никто в тогдашней России этой альтернативы не видел. Алексей Унковский, губернский предводитель тверского дворянства и один из самых влиятельных тогда либералов, писал: «Крестьянская реформа останется пустым звуком, мертвою бумагою, наравне со всеми прочими томами наших законов, если освобождение крестьян не будет сопровождаться коренными преобразованиями всего русского государственного строя... Для охранения общественного порядка нужно прочное обеспечение строгого исполнения законов, а при нынешнем управлении где это обеспечение?» Унковский говорил даже о «строгом разделении властей»24.
Он, естественно, был разжалован и сослан в Вятку. И хотя, как комментирует русский историк, «представитель тверского меньшинства Кардо-Сысоев, владимирский депутат Безобразов, новгородский Косаговский, рязанские кн. Волконский и Офросимов, харьков-
Цит. по: Бурцев В. За сто лет (1800-1896). Лондон, 1897. С. 180. ИР Вып. ю. С. 118 (выделено мною - АЛ.).
ские Хрущов и Шретер говорили по поводу существующего порядка почти то же, чтоУнковский, и почти теми же словами»25, господствующее настроение в российском политическом истеблишменте и при дворе было против этой альтернативы. Оно пренебрежительно, с бюрократическим высокомерием сбросило ее со счетов.
И это заставляет нас предположить, что идеологическая пуповина, связывавшая новый реформаторский режим с николаевской Официальной Народностью, порвана на самом деле не была. Что так же, как столетие спустя аналогичный реформаторский и антисталинский режим Хрущева слишком многое унаследовал оттого самого сталинизма, могильщиком которого он хотел стать, Великая реформа при всем своем преобразовательном замахе оказалась в идейном плену у вроде бы похороненного ею государственного патриотизма. Вот и говорите после этого, что переоценили роль идей Чаадаев или Грамши. Или что неправ был Соловьев, когда писал, предваряя Джона Мейнарда Кейнза, об идеях, которые «повергают мир человеческий в состояние разлада».
Тут, кстати, ожидает нас еще одна загадка. Ибо если с Н.С. Хрущевым все ясно - его связывала со сталинской «Официальной Народностью» коммунистическая идеология, - то как объяснить идейную преемственность Великой реформы от полностью, казалось бы, скомпрометированного Николаем самодержавия? Ведь в том, что такая преемственность существовала, не может быть никакого сомнения.
Реформа действительно остановилась на полдороге, если император заявил в знаменитой речи перед Государственным советом 28 января 1861 года, что «крепостное право создано было самодержавной властью и только самодержавная власть может его уничтожить». Если для обсуждения крестьянского вопроса трусливо отказался он созвать не только «всенародных человек», но даже всероссийское дворянское собрание, которое сам же в 1858 году и обещал.
Так вправду ли работало здесь одно лишь тупое, самоубийственное упрямство и полное отсутствие не только политического предвидения, но даже предчувствия? Или было все это круто замешано еще
Там же. С. 119.
и на карамзинском постулате, поддерживавшем в архитекторах реформы твёрдое убеждение, что без самодержавия не будет и России? Что Россия, другими словами, действительно не Европа и держится поэтому исключительно той самой «властью неограниченной», которую активно - и, как мы еще увидим, вполне успешно - пропагандировали на всех углах идейные наследники николаевского постулата, славянофилы? На том, одним словом, что к власти в постниколаевской России пришли национал-либералы?
В качестве либералов они были всей душой за реформы, в качестве националистов, однако, они горой стояли за самодержавие и против конституции, короче говоря, против прорыва в Европу. Они безоговорочно приняли николаевский постулат, что Россия не Европа. Так не здесь ли действительная разгадка того феноменального долголетия николаевского режима, которое, как мы помним, так удивило профессора Рязановского? Во всяком случае здесь первая проблема, в которой придется нам разбираться. Но пока что на очереди у нас еще одна «мина».
Глава четвертая Ошибка Герцена
версия
Прежде, однако, справед-
ливость требует довести до сведения читателя, что есть и другая версия того, почему не могла в 1850-е утвердиться в России конституционная монархия. Принадлежит она уже известному нам по второй книге нашему современнику А.Н. Боханову. Он считает нелепым сводить «проблему противодействия либеральной, конституционно-правовой реконструкции России... лишь к локальным вопросам о «недальновидности» и «политической близорукости» венценосцев... оставляя в стороне национально-православную ментальность [русского народа] и сакральный смысл царской власти». Ибо царь «венчаясь на царство, вступал как бы в мистический брак со страной, а царские порфиры отражали «свет небес»26.
26 История человечества. Т. VIII: Россия. М., 2003. С. 475.
Боханов, заметьте, пишет это в 2003 году в академическом издании. И тем не менее его версия полностью совпадает с логикой тогдашних (т.е. 1850 годов) проповедников Sonderweg, славянофилов, и самого императора. Я не возьму на себя смелость судить о том, какой именно свет отражали царские порфиры и насколько крепок был «мистический брак» Александра II с Россией. Это, скорее, в компетенции теологов, а не историков. Важно лишь не упустить из виду, что, подобно своим 150-летней давности предшественникам, Боханов воспринимает «национально-православную ментальность» как величину постоянную, статичную. Уже по этой причине она не могла не находиться в остром противоречии с динамичным по природе «духом времени», другими словами, с историей.
Помимо всего прочего это означало, что венценосцам, равно как и прочим смертным, приходилось постоянно делать выбор между неизменной якобы «ментальностью» и стремительно меняющейся реальностью, отдавая предпочтение той или другой. И предпочтение это по определению было продиктовано идеологией. Гоголь, допустим, был, как мы уже знаем, совершенно уверен, что «национально- православная ментальность» категорически требует крепостного права, решительно предпочитая его «европейской затее» освобождения крестьян. А славянофилы, наоборот, были так же решительно уверены, что крепостное право противоречит этой «ментальности» и предпочитали крестьянскую свободу.
Что до венценосца, то и он, как известно, свои предпочтения менял. Будучи великим князем, он соглашался с Гоголем, а унаследовав престол^, согласился со славянофилами. То же самое происходило с его предпочтениями по поводу «либеральной, конституционно- правовой реконструкции России». В 1850-е он согласился со славно- филами, что «ментальность» категорически отвергает конституцию и требует самодержавия, а в 1881-м согласился уже с Лорис- Меликовым, что, как бы там ни обстояло дело со светом, отражаемым его царскими порфирами, без конституции России не обойтись.
Короче, если Боханов, как и его славянофильские предшественники, считает, что конституция при любых обстоятельствах противоречит «ментальности», а другие монархисты, как, допу-
стим, тот же Лорис-Меликов или Столыпин или - что еще важнее - сам венценосец сочли, что не противоречит, то единственным судьей в этом споре может быть только история. А она говорит, как мы знаем,что роковое промедление Александра II с признанием необходимости - и срочности -конституции погубило и его самого, и его империю.
Только пращуры Боханова знать этого не могли, а он не может не знать. И тем не менее продолжает внушать читателям - в 2003 году! - что именно его произвольное толкование «национально-православной ментальности» - единственно верное! Несмотря даже на то, что история камня на камне от этого толкования не оставила!