Выбрать главу

Могилевское дворянство, например, ссылаясь на традицию, настаивало на том, что право выдачи паспортов крестьянам должно принадлежать именно помещикам. Калужское дворянство подкре­пило аргумент могилевцев, апеллируя к «духу» русского народа: «Передача помещичьей власти в руки местной полиции не будет соответствовать ожиданиям крестьян. Самоуправство чиновников следовало бы заменить управлением, соответствующим духу наро­да». Разумеется, у калужан не было ни малейшего сомнения относи­тельно того, в чем именно «народный дух» состоит: «Народ не отвер­гает неоспоримого права дворян участвовать в управлении и, несмотря на неистовые выходки поборников известной пропаганды, принявших на себя личину любви к России [чувствуете, в чей огород камешек?] сознает высокое значение дворян, как самого твердого оплота престола и государственного порядка»[58].

И хотя более либеральное тверское дворянство, понимая неудобство непосредственного начальствования помещика над лич­ностью крестьянина, а также то, что «народный дух», к которому апеллировали могилевцы и калужане, есть все-таки дух крепостного права, предложило вроде бы компромиссную формулировку: «суд и попечительство над крестьянами должны быть переданы всему сословию дворян»[59] - что меняло их предложение по сути? «Участие в

управлении» кого угодно, кроме государственных служащих, было в *

глазах самодержавия - одинаково николаевского и постниколаевско­го - откровенной крамолой. А когда дворянство принялось еще вдо­бавок пугать его крестьянским бунтом и «дикими явлениями пугачев­щины»[60], не осталось у самодержца ни малейшего в этом сомнения.

О том, что состояние крестьянских умов ничего общего не имело со славянофильской идиллией «негосударственного народа», прави­тельство знало не хуже дворянства. Призрак «мужика с факелом» преследовал его десятилетиями. Знаменитая фраза царя: «гораздо лучше, чтобы это [отмена крепостного права] произошло сверху, нежели снизу», - тому свидетельство. Как комментировал русский историк, «Александр Николаевич не только пугал других, но и совер­шенно искренне боялся сам»[61].

Вот доказательство. Летом 1858 года царь вдруг предложил про­водить реформу в условиях временной диктатуры - под контролем специально для этого введенных военных генерал-губернаторов. Даже министерство внутренних дел против этого протестовало. Крестьянство совершенно спокойно, заверяло оно царя, и вводить в таких условиях военное положение выглядело бы странно.

Вот что отвечал самодержец: «Все это так, покуда народ находит­ся в ожидании, но кто может поручиться, что когда... народ увидит, что ожидание его, т.е. свобода по его разумению, не сбылось, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах»32.

Но одно дело глубоко укорененный страх перед пугачевщиной, который испытывал царь, и совсем другое, когда дворянство пыта­лось эксплуатировать этот страх в видах собственного участия в управлении, что по царскому разумению как раз и означало «консти­туционные вожделения». И все это в преддверии обещанного все­российского дворянского собрания. Кто знает, чего потребуют там эти дворянские Робеспьеры, оспаривающие власть самодержца над родным peuple?

Так или иначе, к концу 1858 года курс правительства резко изме­нился, стал подчеркнуто антидворянским. Всероссийское собрание было, разумеется, похерено. Не стану утомлять читателя дальнейши­ми подробностями этого затянувшегося конфликта между самодер­жавием - с предполагаемым человеческим лицом - и аристократи­ей, которой вообще в России не предполагалось, - о том, кому начальствовать над крестьянами. Скажу лишь, что кончилось дело

компромиссом. Решено было, что никому. Тут-то редакционная комиссия и извлекла из-под спуда старую славянофильскую форму­лировку: «власть над личностью крестьянина сосредоточивается в мире и его избранных... Помещик должен иметь дело только с миром, не касаясь личностей»33. Так оказалась заложена под зда­ние постниколаевской России «мина» № 2.

I Глава шестая

Бюрократическое |ТоРжество национального эгоизма

иго

На первый взгляд, компромисс, достигнутый между самодер­жавием и дворянами, выглядел как триумф славянофилов. На деле, однако, было это лишь свидетельством, что и формальный их успех оборачивался полным поражением. Устранив помещика от непо­средственного вмешательства в крестьянские дела, самодержавие, хоть и косвенным путем, учредило над ними свой собственный конт­роль. Институт «начальников мира», до глубины души возмутивший в свое время Аксакова, был, конечно, введен (в лице сельского ста­росты). Хуже того, подотчетен был этот староста на самом деле не миру, а волостному старшине, который, в свою очередь, был подот­четен административным органам министерства внутренних дел. Паспорта крестьянам выдавал теперь вместо помещика старшина. Такое вот получилось крестьянское самоуправление.

«Волость, - комментирует историк, - должна была взять на себя ту посредническую роль между крестьянами и правительством, кото­рую домогались сохранить за собою помещики... Отклонив поме­щичьи вожделения, редакционные комиссии наложили на крестьян­ский мир бюрократическое иго»34. Над волостными старшинами стояли сначала мировые посредники, затем (с 1874 года) уездные присутствия по крестьянским делам - своего рода деревенский эквивалент райкомов партии, «непременные члены» которых были, как мы сейчас увидим, фактически начальниками волостей, - и,

Там же. С. 125.

Там же. Вып. 19. С. 140.

наконец, с 12 июля 1889 года, уже в ходе контрреформы Александра III, попросту земские начальники.

Дело дошло до того, что если мир имел суждения о предметах, его ведению не подлежащих (а подлежали его ведению, как мы знаем, лишь дела, касающиеся круговой поруки), то приговор его не только считался «ничтожным», но участники его предавались суду.

Ничего, таким образом, кроме названия, не осталось от славяно­фильской мечты о крестьянском самоуправлении. Постниколаевская Россия так же мало походила на Святую Русь, как Европа на приду­манный ими образ «гниющего тела без души». Ничуть не лучше обстояло дело с «соборами» высших ступеней, уездными или губерн­скими, которым, как мы помним, тоже полагалось по славянофиль­скому катехизису быть полностью самоуправляющимися. Есть свиде­тельство сенатора Половцова, которому довелось присутствовать на съезде сельских обществ Борзенского уезда Черниговской губернии и который не сумел скрыть удивления тем, как вёл себя там «непре­менный член» уездного присутствия. Вот как описывал дело сенатор: «Непременный член на выборах сидел на председательском месте, принимал участие в совещаниях выборщиков, сам предлагал лиц баллотироваться в гласные, сам первый же себя записал в список, баллотировался и был избран»[62].

А вот что рассказывает о заседании губернского земства сена­тор Мордвинов: «Большей частью в гласные избираются должност­ные лица, волостные старшины и волостные писаря, влиянию кото­рых при обсуждении дел в земском собрании подчиняются осталь­ные гласные от крестьян, опасаясь высказывать свои мнения и намерения»36. Подтверждает эту картину и славянофил Кошелев: «В собраниях гласные от крестьян почти никогда не брали на себя инициативу ни по какому делу... соглашались почти всегда с гласны­ми из дворян; даже в уездных собраниях едва ли был где-либо при­мер, чтобы гласные из крестьян были все сообща мнения, против­ного мнению землевладельцев»[63]. Такое вот получилось suverainete du peuple...

Да и сами крестьяне оказались на поверку вовсе не теми само­отверженными коллективистами и приверженцами сельского мира, какими рисовались они славянофилам. Александр Энгельгардт, который был не только профессором, но и практикующим помещи­ком, попросту стёр с лица земли этот патриархальный образ. В своих знаменитых «Письмах из деревни», бестселлере 1870-х, этот авторитетнейший знаток сельской жизни так описывает славяно­фильских коллективистов: «У крестьян крайне развит индивидуа­лизм, эгоизм, стремление к эксплоатации. Зависть, недоверие друг к другу, подкапывание одного под другого, унижение слабого перед сильным, высокомерие сильного, поклонение богатству - все это сильно развито в крестьянской среде. Кулаческие идеалы царят в ней, каждый гордится быть щукой и стремится пожрать карася. Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплоатировать всякого друго­го, все равно крестьянина или барина, будет выжимать из него сок, эксплоатировать его нужду»[64]. И это пишет один из известнейших народников...