Выбрать главу

К счастью, есть в нашем распоряжении и «третий путь» - тут вни­мательный читатель уже явственно услышит язык ретроспективной утопии - путь устранения как бюрократического средостения между царем и его народом, так и «неустойчивой интеллигенции», путь «воз­вращения к исторической форме общения самодержавия с землею - Земскому Собору»[87]. Достоевский опять-таки сказал то же самое куда выразительнее, обратившись к «чужому народику» с призывом не учить народ, а учиться у него, ибо «это мы должны преклониться перед правдою народной и признать ее за правду, даже и в том ужас­ном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи-Минеи»118.

Так или иначе, через четверть века после знаменитого письма Константина Аксакова к вступавшему тогда на престол Александру II лежала теперь на столе у другого царя ретроспективная утопия ста­рой гвардии, изложенная в докладной записке на понятном ему языке самим министром внутренних дел. Здесь не место гадать, что случилось бы, не встань поперек дороги Игнатьеву, как мы помним, еще более могущественный бюрократ, бывший наставник царя и обер-прокурор Святейшего синода Константин Петрович Победонос­цев. Сошлемся лишь на мнение такого опытного политика, как

Сергей Юльевич Витте. В известной записке «Самодержавие и зем­ство» он категорически утверждал, что «выполнить программу Аксаковых, то есть совершенно «уничтожить средостение» и «соз­дать местно управляющуюся землю с Самодержавным Царем во главе дело прямо невозможное». Именно потому, между прочим, невозможное, что весь «этот Собор с самоуправляющейся землей весьма скоро обратился бы в самый обыкновенный парламент».119

Это неожиданное заключение Витте тоже совпадает с европей­ским опытом. Да, первоначальный состав Национального собрания, созванного Наполеоном III, оказался «карманным парламентом» императора. Но чем дальше, тем больше становился он народным представительством, покуда, наконец, после 1871 года и впрямь не превратился в обыкновенный парламент. Так не преподносила ли в 1880-е России история, пусть в извращенной и мистифицированной славянофильской форме, уникальный шанс покончить с самодержа­вием без революции? Неисповедимы пути истории...

В славянофильском случае, однако, предложение отвергнуто было, как мы уже знаем, с порога. Победоносцев пришел от него в ужас. Если воля и распоряжение перейдут от правительства на какое бы то ни было народное собрание, это будет, - писал он истерическим курсивом царю, - революция, гибель правительства и гибель России120.

Александр III послушался наставника. Игнатьева отправили в отставку, Аксакова сослали в его имение. Это был конец ретроспек­тивной утопии. Впрочем, патриарх славянофильства понимал это, когда еще т<*лько затевал переписку с Игнатьевым. «Это ведь послед­няя ставка, - писал он тогда, - пропади она, выйдет фиаско, спасения больше нет».121 Аксаков не ошибся. Не было больше спасения - ни для старой гвардии, ни для её утопии. Молодогвардейцы победили.

Они тоже называли себя славянофилами. Только там, где отцам- основателям мерещилась Московия, им виделась сверхдержавная империя «со 125 миллионами свежего населения». И место страстно-

Витте С.Ю. Самодержавие и земство. М., 1903. С. 128,135.

Письма Победоносцева к Александру III. М., 1925-1926. Т. 1.С.379.

Цит. по: Захарова Л.Г. Земская контрреформа 1890 г. М., 1968. С. 462.

го призыва к «взаимному невмешательству правительства и народа» занял холодный бухгалтерский расчет национального эгоизма.

глава первая ВВОДНЭЯ

глава вторая У истоков «государственного патриотизма»

глава третья Упущенная Европа

глава ЧЕТВЕРТАЯ ОШИбнЭ ГерЦвНЭ

глава пятая Ретроспективная утопия

глава восьмая глава девятая глава десятая глава

одиннадцатая

глава шестая Торжество национального эгоизма

пророчества

На финишной прямой

Как губили петровскую Россию

Агония бешеного национализма

СЕДЬМАЯ

Три

Последний спор

глава седьмая

Три пророчества

Наша внеевропейская или противоевропейская преднамеренная и искусственная самобытность всегда была и есть лишь пустая претензия: отречься от этой претензии есть для нас первое и необходимое условие,.. Этому противостоит лишь неразумный псевдопатриотизм, который под предлогом любви к народу желает удержать его на пути национального эгоизма, т.е. желает ему зла и гибели.

B.C. Соловьев

Все происходившее с русским национализмом дальше - до конца столетия и за его пределами, в эпоху революций - было, как и пред­сказывал Соловьев, деградацией. Несмотря даже на то, что продол­жали вспыхивать на его небосклоне новые звезды, порою и первой величины, как Федор Достоевский или Константин Леонтьев,

И не в том только было тут дело, что при всех их талантах выгляде­ли эти новые звезды вторичными, подражательными, что светили они отраженным светом «программы Аксаковых», как назвал угас­шую на наших глазах ретроспективную утопию Сергей Витте. И не в том даже, что оптимизм их был каким-то натужным, натянутым, кар­тонным. В действительности дело было в том, что параллельно с деградацией национализма увядало, агонизировало и вдохновляв­шее его самодержавие.

Поезд истории ушел, оставив его на опустевшем перроне. Но видели вы когда-нибудь власть, которая даже себе самой призна­лась, что она - анахронизм? Так что слепота последних хозяев импе­рии в порядке вещей. Парадокс, как мы только что видели, состоял в том, что значительная часть российской элиты с энтузиазмом помо­гала агонизирующему самодержавию создавать иллюзию правления живого, полного сил и, конечно же, единственно возможного в само­бытном «мужицком царстве», раскинувшемся на шестую часть суши (и уж, конечно, то, что на роду написано России быть до скончания века империей, сомнению не подвергалось).

I Глава седьмая

«Национально i^wm,*™ ориентированные»

Это было явление по-своему замечатель­ное. По мере того как умирало ортодоксальное, классическое, если хотите, славянофильство, на смену ему шли две очень разные когор­ты «национально ориентированных». Первая, молодогвардейская, беспощадно ревизовала, так сказать, букву славянофильской утопии - с тем чтобы, сохранив ее дух, адаптировать ее к изменив­шейся исторической реальности. То были, собственно, славянофилы второго поколения, с которым нам предстоит очень скоро и подроб­но познакомиться.

Куда более интересна, однако, другая их категория, те, кто с порога отверг ортодоксальную московитскую утопию, как «славя­нофильскую мякину», по словам Петра Струве, и тем не менее бессознательно - прямо по Грамши - от неё «заряжался». То есть усваивал ключевые её аспекты. В этом смысле «национально ориентированными» могли быть и народники, и эсеры, и социал- демократы, позднее коммунисты, и даже, как мы видели на при­мерах Кавелина, Градовского или Бердяева, либералы-западни- ки.

Объединяли их главным образом три вещи. Первой из них была «самобытность», о которой говорил Соловьев и о которой я напом­нил читателю в эпиграфе. Речь вовсе не о совокупности культурных особенностей, отличающих любой, в том числе европейский, народ от другого. В устах «национально ориентированных» самобытность оказалась своего рода кодом, обозначающим всё тот же старый николаевский постулат: Россия не Европа.