— Какие? — тут же вскинулся Котляревский, — Ведь ранее вы поддерживали наиболее реакционные круги!
— Напрасно вы так думаете, — не согласился Рицлер, — пашу реакцию держали на плаву миллиарды французских займов. И что тут может измениться теперь?
— Многое, — пытался возразить Котляревский.
— Нет, нет, — рассмеялся Рицлер. Кадеты все заражены ненавистью к Германии и находятся под полным влиянием англичан. И даже если бы Германия хотела низвергнуть Советскую власть, то работать на передачу власти в руки кадетов, значит работать на Антанту. К чему это нам?
Немец помолчал и прибавил:
— Левые, между прочим, я говорю об эсэрах, тоже враждебны к Германии. Нет, то правительство, которое вы имеете, наиболее приемлемо как для самой России, так и для нас…
Разговор Рицлера с Котляревским состоялся незадолго до покушения левых эсэров на Мирбаха и левоэсэровского мятежа. Так что в оценке эсеровских настроений Рицлер не ошибся, как и в оценке политических устремлений кадетов. Профессор Милюков в Киеве пытался, впрочем, организовать широкую интервенцию Германии в Великороссию, однако это была попытка установить лишь временный, вынужденный союз с «тевтонами» против «Совдепии».
Хотя показательно то, что, по словам Котляревского, даже в профессорской либеральной среде, ранее не принимавшей Брест-Литовский мир, возникало понимание того, что он был для России единственным выходом.
В уже готовой рухнуть кайзеровской Германии взгляды, подобные тем, которые высказывал Рицлер, не были, увы, главенствующими. Однако даже такая Германия была склонна к определенной лояльной сдержанности в отношении к Советской власти не потому, что эта власть была «прогерманской», а потому, что только она верно понимала, что нужно России от внешнего мира. А необходимы были России, во-первых, мир, а во-вторых — максимально широкие экономические связи с немцами.
В разговоре с Котляревским Рицлер признал, что самостийная Украина более нужна Австро-Венгрии, чем Германии.
— И что из этого следует? — поинтересовался Сергей Андреевич.
— Ну, во всяком случае, после окончания войны Брест-Литовский мир будет, надо полагать, пересмотрен в духе длительных добрососедских отношений Германии и России. Нам нужно уже сейчас укреплять их экономическую и культурную сторону…
А вскоре левыми эсэрами был убит Мирбах. 14 июля 1918 года в 11 часов вечера доктор Рицлер, исполнявший должность германского дипломатического представителя, посетил народного комиссара иностранных дел Чичерина и сообщил ему со держание только что полученной из Берлина телеграммы. Германское правительство поручало Рицлеру «просить о согласии русского правительства на допущение батальона германских солдат в военной форме для охраны германского посольства и о скорейшей доставке этих солдат в Москву».
Рицлер заверял, что, мол, «всякие оккупационные цели далеки от германского правительства».
Батальон — не дивизия, но и не взвод. Да хоть бы и взвод! Это была та точка, отступить за которую означало утратить национальный характер Советской власти. Вот почему назавтра, 15 июля, Ленин на заседании Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета зачитал проект правительственного заявления, где было сказано: «Подобного желания мы ни в коем случае и ни при каких условиях удовлетворить не можем, ибо это было бы, объективно, началом оккупации России чужеземными войсками.
На такой шаг мы вынуждены были бы ответить… усилен ной мобилизацией, призывом поголовно всех взрослых рабочих и крестьян к вооруженному сопротивлению… Война стала бы тогда роковой, но безусловной и безоговорочной необходимостью, и эту революционную войну рабочие и крестьяне России поведут рука об руку с Советской властью до послед него издыхания».
ВЦИК утвердил это заявление Совнаркома РСФСР единогласно. Риск, конечно, был, немцы могли начать наступление… Но и отступать нам было уже некуда — за нами была Москва. И немцы поняли, что любой нажим принесет результат, обратный желаемому.
Пока всё оставалось как было.
Прошли четыре месяца. И на первом же заседании ВЦИКа шестого созыва, 13 ноября 1918 года, Свердлов в тишине за мершего зала зачитал постановление:
«Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет сим торжественно заявляет, что условия мира с Германией, подписанные в Бресте 3 марта 1918 года, лишились силы и значения. Брест-Литовский договор… в целом и во всех пунктах объявляется уничтоженным.
Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика предлагает братским народам Германии и бывшей Австро-Венгрии… немедленно приступить к урегулированию вопросов, связанных с уничтожением Брестского договора»…
На том же заседании ВЦИКа было решено отправить в дар рабочим Германии два хлебных маршрута.
Далее же вышло так… Когда эшелоны прибыли на пограничную станцию Вержболово, представители немецкого солдатского Совета стали мяться — мол, указаний не имеем, хлеб пока принять не можем. А наутро член нового германского правительства Гуго Гаазе по прямому проводу передал в Германский Совет рабочих и солдатских депутатов в Москве:
«Прошу сообщить русскому правительству нижеследующее. По вопросу о предложенной отправке муки кабинет поручил высказать ему глубоко прочувствованную благодарность народного германского правительства. Мы тем выше ценим эту жертву, что нам и всему миру известно об острой нужде, которую терпит население в Петербурге и Москве. К счастью, в результате предпринятых нами у президента Вильсона шагов открылась для нас возможность получения съестных припасов из-за океана. Мы поэтому в состоянии пока отказаться от великодушного предложения русского правительства».
Полсотни вагонов хлеба — капля в море потребностей и России, и Германии. Конечно, это с нашей стороны был лишь многозначительный жест. Жестом (и тоже многозначительным) был и отказ Берлина.
Вожди германской революции явно старались отмежеваться от родства с русской революцией. Но красным цветом Германия тогда была окрашена густо, как и остальные отвоевавшие европейские державы.
И хотя к 1919 году на Россию крепко навалилась Антанта, в англо-французских интервенционистских силах начиналось брожение.
Пройдёт ещё немного времени, и одесская эскадра французов задымит в направлении к Босфору и Дарданеллам — по дальше от России и от «греха большевизма».
Даже англичане не чувствовали себя спокойно в новом мире, где возникла Советская Россия. Даром, что английская элита немало потрудилась над созданием «империи желудка», которой столь страстно желал Сесиль Родс. Ещё за пять лет до войны имущая Англия отважилась на крупные социальные реформы: страхование от болезней, безработицы, необеспеченной старости. По закону о страховании стариков каждый английский подданный старше 70 лет, не имеющий средств к существованию, получал право на 5 казенных шиллингов в не делю. Деньги невеликие, но от голодной смерти спасали.
В тогдашнем мире это было явлением новым, «эпохальным». Но с появлением рабоче-крестьянского государства «смелые» реформы сразу как-то поблекли.
Да и деньги на подобные «благодеяния» были во многом израсходованы во время войны, а после войны приходилось платить по военным долгам.
Страна беднела, общественная атмосфера накалялась. По Англии начинали гулять мощные социальные вихри…
Гуляли вихри, но уже дипломатические, и по залам с парижскими «миротворцами». 30 января 1919 года Хауз записал в дневнике: «Казалось, что все пошло прахом. Президент был зол, Ллойд-Джордж был зол, и Клемансо тоже был зол. Впервые президент утратил самообладание при переговорах с ними…».
Не будем, читатель, доверчивыми. «Дневники» Хауза писались в расчете на обязательное их опубликование. Так что сплошь и рядом целью автора была не фиксация подлинного положения вещей, а создание нужного Золотому Интернационалу (то есть искаженного до неузнаваемости) представления о подлинных мотивах, планах и решениях международной элиты.