А теперь нам остается разобраться ещё и с теми соображениями Гитлера 1924 года (кроме уже приведенных), которые, с одной стороны, делали Россию, по его мнению, соблазнительным объектом завоеваний, а с другой — обессмысливали союз с ней…
Цитируем опять же «Майн Кампф»: «Когда мы говорим о завоевании новых земель в Европе, мы, конечно, можем иметь в виду, в первую очередь, только Россию и те окраинные государства, которые ей подчинены.
Сама судьба указует нам перстом. Выдав Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось ее государственное существование. Не государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, которую способны играть германские элементы внутри более низкой расы. В течение столетий Россия жила за счет именно германского ядра в ее высших слоях населения. Теперь это ядро истреблено полностью и до конца».
Гитлер тут обнаруживает очень плохое знакомство с русской историей, потому что с натяжкой его правоту относительно роли немцев можно признать только в отношении послепетровской России. Зато во времена ещё Ивана Грозного уровень централизации Российского государства был намного выше, чем, скажем, во Франции. Не говоря уже о Германии…
Гитлеру, как и всем германофилам, можно возразить так: «Если уж германский элемент настолько хорошо приспособлен к организации государственного существования, то почему же Германия ни к началу Тридцатилетней войны, ни к моменту подписания завершившего эту войну Вестфальского мира 1648 года, ни в последующие двести с лишним лет не смогла объединиться в целостное германское государство»?
Итак, мы имеем дело с одним из заблуждений как самого Гитлера, так и многих немцев, которые сослужили и могут еще сослужить плохую службу и России, и Германии.
А вот в чем Гитлер был не так уж и не прав, так это в следующем утверждении: «Современные владыки России совершен но не помышляют о заключении честного союза с Германией, а тем более о его выполнении, если бы они его заключили… Кто же заключает союз с таким партнером, единственный интерес которого сводится к тому, чтобы уничтожить другого партнера?».
Увы, в то время, когда писались эти строки, в России бы ли сильны троцкистские настроения «раздуть мировой по жар», а зиновьевский Коминтерн этот пожар усиленно пытался раздуть именно в Германии. Даже тогдашний нарком иностранных дел Чичерин в своих записках Сталину только нецензурно не крыл Зиновьева и Коминтерн за их германскую линию, в корне подрывавшую прочные наши межгосударственные связи.
В разговорах употреблялась, возможно, и «ненормативная лексика», однако Сталин тогда ничего всерьез сделать не мог… Антигерманская линия в СССР побеждала, что выразилось и в назначении на место Чичерина Максима Литвинова.
В такой ситуации новый «Drang nach Osten» становился для националистической Германии в перспективе не просто логичным, а единственно разумным, пожалуй, путем.
Действительно, зачем связываться со слабой страной, союз с которой не даст Германии ничего, кроме уничтожающей ее войны с Западом? Со страной, ведущей в Германии активную подрывную деятельность? Не лучше ли договориться с Западом и попользоваться Востоком самому?
Даже в 1924 году такой взгляд Гитлера был не столько обидным для нас, сколько невежественным. Но вряд ли лучше Гитлера историю России знали и Клемансо, и Ллойд Джордж, и Рузвельты — Франклин с Теодором, и президент Вильсон с Черчиллем. Да и, честно говоря, доля невеселой правды в та ком мнении фюрера имелась.
Опровергнуть Гитлера мы могли единственным образом: делом. Построив новую могучую, индустриальную, свободную от унижений чужеземной эксплуатации, но организованную и дисциплинированную Россию. Такую Россию, заключить честный союз с которой почло бы за честь и выгоду любое государство — и большое, и малое.
Но такую задачу Россия не могла решить без помощи внешнего мира. Для того, чтобы делать машины, нужно иметь другие машины. Дать их могли только ведущие индустриальные державы мира. А они-то как раз после провала интервенции в России практически единодушно проводили политику бойкота и удушения российской экономики.
Но была такая страна, которая сама оказалась в незавидном положении — Германия. Поэтому хотя бы экономическое сближение ее с Россией было выгодно и русским, и немцам.
Уже во время первой пятилетки Советская Россия построила тысячи новых предприятий, но главное — построила новую экономику, основанную на тяжелой индустрии. И создавалась новая — «машинная» Россия при помощи, прежде всего, Германии.
Американский строитель Днепрогэса получил от Совета народных комиссаров СССР табакерку с бриллиантами, но на немецких инженеров, вложивших в наши первые пятилетки свои ум и силы, не хватило бы и всей сокровищницы Алмазного фонда.
Основу новых отношений двух стран заложил Рапалльский договор.
10 апреля 1922 года открылась международная экономическая и финансовая Генуэзская конференция. Инициатива ее созыва принадлежала Ленину, а Верховный совет стран Антанты в начале 1922 года во французских Каннах принял решение о проведении конференции в Италии. Пять «приглашающих держав»: Англия, Бельгия, Италия, Франция и Япония вкупе с США, в качестве «молчаливого (ну-ну. — С.К.) наблюдателя», пригласили в Геную 23 страны — в том числе Германию и Советскую Россию. Целью провозглашалось «изыскание мер к экономическому восстановлению Центральной и Восточной Европы», а в действительности в Италии Запад хотел попробовать русских на прочность и по пытаться навязать им свою волю.
Из этого не вышло ровным счетом ничего. Зато через не делю после начала Генуэзской конференции в местечке Рапалло под Генуей нарком иностранных дел Чичерин и его германский коллега Вальтер Ратенау подписали договор между РСФСР и Германией.
Их первые беседы прошли ещё 4 апреля, когда наша делегация была в Берлине проездом. Ратенау тогда на предложения Чичерина откликался неохотно. По словам заведующего во сточным отделом МИДа Веймарской республики Мальцана, Ратенау рассчитывал на Геную и на то, что вместе с Францией и Англией, особенно с первой, он добьется от нас большего.
А вышло так, что англо-французы германскую делегацию от обсуждений устранили, и Ратенау начал беспокоиться, как бы русские не договорились с Антантой за счет немцев. Ему этого в Германии не простили бы.
Растерянный Мальцан стал наведываться к Чичерину, а затем поздней ночью устроил с Ратенау и коллегами историческое «пижамное совещание». Речь шла о том, подписывать ли мирный договор с русскими. 16 апреля Ратенау с ведома Берлина решил: подписывать!
Россия и Германия восстанавливали дипломатические и консульские отношения и режим наибольшего благоприятствования в торговле. Провозглашалось экономическое сотрудничество, а сотрудничество политическое подразумевалось.
Мы взаимно отказывались от всех имущественных и финансовых претензий. Немцы — от возмещения за советские меры национализации, русские — от компенсаций, положенных России по Версальскому договору. И такой взаимный отказ имел значение даже более важное, чем можно было предполагать.