Сараево было воспринято различными кругами по-разному. Убийство наследника австрийского престола можно было, конечно, счесть за "casus belli", то есть повод к войне. Но вначале Европа отнеслась к нему с явным безразличием. Николай II в своем дневнике об этом событии не упомянул ни словом. В Кронштадте тогда гостила английская эскадра с королем Георгом V на борту, и царь оставил для истории лишь сведения о байдарочных катаниях и завтраках с Georgie.
Франция, правда, обсуждала убийство с жаром, но не эрцгерцога и его жены, а редактора "Фигаро" Кальметта, павшего от руки мадам Кайо, жены французского министра финансов и лидера радикальной партии Жозефа Кайо. (Скажем в скобках, что Кальметт опубликовал интимные письма Кайо в целях дискредитации).
На Кайо нападала не только "Фигаро", но и вся консервативная, клерикальная (то есть церковная) и умеренно-республиканская печать. И нападала по той простой причине, что Кайо, до того послушный, с какого-то момента начал очень мешать финансистам со своей идеей прогрессивно-подоходного налога. Кстати, в 1912 году Кайо "ставили на вид" и слишком дружественный тон по отношению к Германии. Его счастье, что в придачу к ненависти банкиров он имел еще и любовь незаурядной женщины. Во Франции это было кое-что, и мадам Кайо оправдали.
Франц-Фердинанд был убит 28 июня, а только 23 июля - через месяц посланник Австрии в Белграде барон Гизль вручил австрийский ультиматум Сербии.
"Пти Паризьен" уделяла теме убийства герцога ровно вдвое меньше внимания, чем мадам Кайо. В Германии и Австрии видные военные в июле убыли в отпуска, чтобы не добавлять "электричества" в июльскую атмосферу, и без того бога тую грозами.
Во Франции промышленники и коммерсанты получали наличные доходы золотыми луидорами и золотом же расплачивались. Эдуард Ротшильд в загородном замке Лафферьер закатывал костюмированные персидские балы. А ранним летом 1914 года "весь", то есть избранный, Париж увидел бал драгоценных камней.
Супердамы заранее обменялись драгоценностями, чтобы блеснуть в прямом смысле слова платьем цвета камней, украшавших его сверху донизу. Очевидец писал: "Красные рубины, зеленые изумруды, васильковые сапфиры, белоснежные, черные и розовые жемчуга сливались в один блестящий фейерверк. Но больше всего ослепляли белые и голубые бриллианты".
Когда война стала фактом, то раздалось хоровое: "Как неожиданно!", "Война застала нас врасплох!". Французский еженедельник "Симан Финансир" 1 августа писал: "Понадобилась только неделя, чтобы привести Европу на грань катастрофы, еще невиданной в истории".
Значит, капитал провел свою многолетнюю работу квалифицированно и аккуратно. И при чем здесь "неделя", если французский посол в Сербии еще в 1911 году жаловался: "Французская держава по каждому пункту в мире поставлена в распоряжение к ле Крезо"?
А вот еще одна "капля", в которой отражена эпоха... В августе 1913 году на 9-й конференции начальников Генеральных штабов Франции и России (тогда это были Жоффр и Жилинский) Жоффр потребовал во имя скорейшей концентрации русских войск для наступления на Германию проложить тысячи (!) километров новых железнодорожных путей - удвоить линии Барановичи-Пенза-Ряжск-Смоленск; Барановичи-Сарны-Ровно; Лозовая-Полтава-Киев-Ковель и по строить новый двухколейный путь Рязань-Тула-Варшава.
Еще до 9-й конференции по требованию французов был учетверен участок Жаб инка-Брест-Литовск ("каких-то" сто километров) и построен двухколейный путь Брянск-Гомель - Лунинец-Жабинка (тут уже этих километров набиралось с тысячу).
Жабинка, Барановичи, Лунинец, Сарны, Ковель, Ряжск... Болотные, лесные, захолустные места... Тогдашнее экономическое значение - ноль. Зато "стратегически важные на правления". На экономических картах маленькие точки бесследно проваливались в крупноячеистую сетку параллелей и меридианов, однако на картах штабных они занимали место самое почетное.
Нашей русской экономике очень пригодились бы тысячи стальных километров для объединения в целостный комплекс промышленных районов, житниц хлебных и рыбных, зон лесных и степных, А вместо этого - по воле чужеземного золотого клана и во имя его - русские мастеровые прокладывали по болотному бездорожью пути в никуда...А точнее - пути в вой ну. Загодя!
Нет, сказать, что все произошло так уж неожиданно, было бы опрометчиво. В январском номере органа военного министерства России "Разведчик" за 1914 год военный министр В.А. Сухомлинов писал: "Мы все знаем, что готовимся к войне на западной границе, преимущественно против Германии. Не только армия, но и весь русский народ должен быть готов к мысли, что мы должны вооружиться для истребительной (слог-то каков, читатель! - С.К.) войны против немцев и что германские империи должны быть разрушены, хотя бы пришлось по жертвовать сотнями тысяч человеческих жизней".
Это была, конечно, не только антигерманская, но и антирусская провокация. А разве не такой же провокацией было требование Пуанкаре расходовать французские кредиты на строительство стратегических железных дорог к германским границам? И разве не провокацией стал визит "Пуанкаре-войны" в Россию после Сараевского убийства?
Президент Франции приехал в Петербург на встречу с царем до австрийского ультиматума Сербии - 20 июля. И весь его визит выглядел как вызов Германии. Николай II в эти дни досрочно произвел в офицеры юнкеров выпускных классов военных училищ и громогласно заявлял, что Франции нужно продержаться десять суток, пока Россия отмобилизуется и "накладет" немцам "как следует".
Сухомлинов 11 июня 1915 года был с позором отстранен, 21 апреля 1916 года арестован и заключен в Петропавловку. Николай II его освободил. Летом 1917 года генерала все же судили, 12 сентября приговорили к пожизненной каторге, и он тут же сбежал... в Германию. Там-то, на вилле в Ванзее под Берлином, он после войны тоже не удержался от признания: "Если кто когда-нибудь... займется выяснением закулисной истории возникновения войны, тот должен будет обратить особенное внимание на дни пребывания Пуанкаре в Петербурге, а также и последующее время приблизительно от 24 до 28 июля".
Пуанкаре приехал явно на инспекцию, во-первых, и на обрубание всех швартовых, привязывающих Россию к миру, во-вторых. Все вышло, как и планировалось: "патриотический" антигерманизм достиг в России уровня, после которого надо сдерживать "коней" до поры.
Французы старались подгадить русско-германским отношениям не только на высшем - президентском, уровне, но даже по мелочам. 14 июля 1914 года на Лоншанском поле под Парижем прошел военный парад "в память взятия Бастилии революционным народом". Цветистый спектакль в чисто французском духе закончился, военные атташе готовились разъезжаться по домам. И тут нашего графа Игнатьева попросили сесть в открытый автомобиль вместе с его германским коллегой - мол, устроители опасаются враждебных выкриков толпы по адресу немца. Автомобиль тронулся, и публика со всех сторон заорала: "Vive la Russie! Vive les russes!" ("Ура России, ура русским!"). Игнатьев отнюдь не жаждал войны России с Германией - совсем наоборот. И, уступив французам, он, конечно, сплоховал. Не сообразил, что немец оскорбится такой нарочитой демонстрацией "русско-французской тепло ты". Если бы он ехал в отдельном автомобиле, он злился бы на Францию, а так, как вышло, - невольно на Россию. Что французам и требовалось.
Мелочь? Нет! Подобным же образом французы будут па костить нам и через двадцать с лишним лет, сталкивая Германию и СССР на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Тогда французы совершенно намеренно отвели территорию под советский и немецкий павильоны друг против друга. А за тем заблаговременно, чтобы подзудить, показали макет советского павильона лейб-архитектору фюрера Шпееру. Эффект получился потрясающий: в результате вдохновенные, устремленные вперед мухинские "Рабочий и Колхозница" шагали прямо на немцев, а над русскими хищно нависал с высоты имперский орел.
В предвоенную же пору 1914 года таких "мелочей" хватало и в Париже, и в Лондоне. В начале июля (6 числа) посол Германии фон Лихновски извещает Грея о только что закончившихся в Потсдаме австро-германских консультациях и "совершенно доверительно" добавляет:
- В Берлине считают, что ввиду слабости России не стоит сдерживать Австро-Венгрию.
- Да, Россия, увы, слаба, - "согласился" Грей. Он так сожалеющею покачал при этом головой, что не приходилось сомневаться: ему очень (ну просто очень!) хотелось бы, чтобы Россия была сильна, но куда, мол, денешься от фактов.