— Думаю, вы поступили бы разумно, если бы взялись за это безотлагательно. Шуберт счел возможным пошутить:
— Что ж, как представитель Германии я ставлю этот вопрос перед вами прямо сейчас.
— Нет, — покачал головой д'Абернон, — Англия считает, что ваши демарши тем более одновременные, в Лондоне и Париже, — нецелесообразны. Обратитесь ко мне с доверительным меморандумом по типу того Рейнского пакта, который Куно уже предлагал в двадцать втором году.
— А какую роль отводит себе Англия?
— Арбитра. Увы, англичане хотели быть не только арбитром, а еще и подстрекателем. Наращивание советско-германских связей — да еще и экономических! — ни Лондону, ни Вашингтону было ни к чему. В ноябре 1924 года премьером Англии стал Болдуин, а 20 февраля 1925 года его министр иностранных дел Остин Чемберлен (брат более известного Невилла) писал в секретной записке: «Россия нависла как грозовая туча над восточным горизонтом Европы, угрожающая, не поддающаяся учету, но прежде всего обособленная»… Чемберлен, очевидно, считал, что только Англия могла иметь постоянные интересы, но не постоянных союзников, только Англия могла быть обособленной, а вот Россия, если она не находилась под англосаксонским контролем, уже этим угрожала Европе. А дальше лицемерие Чемберлена даже бледнело перед его агрессивностью: «Россия не только не является фактором стабильности, она скорее — один из самых опасных моментов, порождающих нашу неуверенность; поэтому необходимо определить политику безопасности вопреки России и даже, пожалуй, именно из-за России». Записка скоро стала достоянием гласности, угроза была прозрачной, и Чичерин имел, конечно, основания заявлять 30 июня 1925 года: «Вся кампания гарантийного пакта была начата Англией в связи с желанием изолировать СССР, оторвать от него Германию, создать против него единый фронт». Чичерин вряд ли думал полностью так, как писал в «Известиях», но обвинял он Англию верно. Франция-то и Германия были заинтересованы в гарантиях объективно, а вот основной целью Англии было действительно оживление активного и агрессивного европейского антисоветизма, во-первых, и разлад между русскими и немцами, во-вторых. Эти цели даже можно было менять местами в порядке приоритетов! Так что публичный чичеринский демарш сразу остерегал Германию от непродуманных шагов. А еще до статьи Чичерина дела шли своим чередом. 9 февраля немцы вручили-таки Эррио свой — пока секретный, меморандум: «Рассматривая разные возможности, представляющиеся сейчас для урегулирования вопроса безопасности, можно было бы исходить из идеи, аналогичной той, которая лежала в основе предложения, сделанного в декабре 1922 года гном Куно, тогдашним рейхсканцлером. Германия могла бы, например, присоединиться к пакту, в котором бы державы, заинтересованные в Рейнской зоне, а именно Англия, Франция, Италия и Германия, дали бы друг другу и правительству Соединенных Штатов торжественное обязательство не воевать друг с другом в течение длительного периода, который будет определен впоследствии. Такой пакт можно было бы дополнить соглашением о расширенном арбитраже между Германией и Францией»… Французы соглашались, и осенью в швейцарском Локарно были парафированы Локарнские соглашения, принятые на конференции, проходившей с 5 по 16 октября. Основные идеи были тут те же, что в германском меморандуме, только к странам, подписавшим Рейнский гарантийный пакт, прибавилась Бельгия. США формально остались в стороне, а державами-гарантами становились Англия и Италия. Кроме этого были подписаны франко-германский, германо-бельгийский, германо-польский и германо-чехословацкий договоры об арбитраже. Впрочем, в нашем повествовании все это — лишь присказка. Для нас важно сейчас то, что Германию в Локарно очень пытались сбить на вражду с СССР и давили на нее крепко, но немцы устояли. Они даже немедленно заключили с нами отдельный договор, чтобы доказать нам, что в Локарно никаких антисоветских обязательств они на себя не взяли. Этот договор, читатель, мы еще вспомним не раз. НАДЕЖНЫЙ способ понять атмосферу эпохи, в том числе и «локарнскую ситуацию», — это обратиться к свидетельству компетентного и активного участника эпохи. В 1926 году в Берлин приехал народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, и нам, уважаемый мой читатель, будет полезно познакомиться с некоторыми его берлинскими впечатлениями. Вот что, например, говорил ему выдающийся немецкий востоковед, тоже министр народного просвещения — только бывший, Фридрих Шмидт-Отт: «Вы говорите, что улицы Берлина демилитаризованы. Но как это печально! На мой взгляд, нет большего вреда, нет большего унижения, какое можно нанести народу, чем лишить его армии. Не подумайте, что я говорю это с точки зрения какого-то восстановления империализма. В эту минуту я имею в виду даже не оборону, а колоссальное воспитательное значение армии. Вас можно поздравить с тем, что вы имеете вашу Красную Армию. Мы прекрасно знаем, как удачно вы пользуетесь ею для воспитания вашей рабочей и особенно крестьянской молодежи. Конечно, воспитание нашей армии во многом было бы совершенно иным, но поднятие физической культуры, общеумственного уровня и сознания своей связи с целым — остается. Потеряв армию, мы потеряли один из методов национального воспитания». Собственно, из всех великих народов в новейшие времена на роль армии так смотрели только два — немецкий и советский. В своих «Письмах из Берлина», которые публиковались в «Красной газете», Луначарский восхищался: «В Берлине работа повсюду кипит… И весь Берлин напоминает усовершенствованную фабрику, где сосредоточенно, организованно и усердно работает почти все население, словно пытаясь перемолоть этой работой свою жестокую судьбу», и прибавлял: «И в отношении культурном немцы работают крепко и интересно». При этом Луначарский писал: «Огромное большинство немцев, особенно интеллигенции, относится к Союзу, во-первых, как к политической опоре, во-вторых, как к стране, где проделывается исключительный и волнующий эксперимент». А вот и его строки, прямо относящиеся к Локарно: «Обсуждение в рейхстаге Локарнского договора глубоко взволновало весь Берлин, деля его на разные лагери и — в разной мере — во всех возбуждая еще более обостренный интерес к России». «Луначарский-Наркомпрос» сообщал, что локарнские разногласия «рассекли Берлин на четыре большие группы». Надеюсь, уважаемый читатель, что тебе будет интересно узнать, что кроме, естественно, коммунистов, наиболее яро против локарнских идей выступали… правые, то есть националисты. Они видели в Локарно окончательную сдачу Германии на милость Англии, и как писал Луначарский, «это заставляло их… даже в самых реакционных кругах как-то судорожно хвататься за Советский Союз, который, благодаря политической ситуации, становился как бы единственной опорой в предстоящих перипетиях вассального существования Германии». Круги, поддерживавшие правительство, — то есть сами «локарнисты», — с правыми были, по сути, согласны. Министр государственного хозяйства Ганс фон Раумер так и сказал гостю из Москвы:
— Вы понимаете, что чем яснее для нас неизбежность локарнского соглашения, тем резче мы должны подчеркнуть неизменность нашей дружбы с Союзом. И действительно, свой публичный доклад о торговом договоре с СССР Раумер тогда построил как намеренную демонстрацию сохранения и развития наилучших отношений между Германией и Россией. Остается осведомить читателя, что единственной крупной политической группой, которая, по словам Луначарского, «восхищалась перспективами Локарно и продолжала свою политику злобного брюзжания против Советов», были… германские социал-демократы. Луначарский, возможно сам того не сознавая, а просто за счет склонности к литераторской точности, в двух деталях показал и гнусность будущей расположенности своего коллеги Литвинова к французам, а также необоснованность его холодности к немцам даже в Веймарские времена. Вот эти детали — одна «берлинская», а другая — «парижская», подмеченные Анатолием Васильевичем: «Отмечу… необыкновенную любезность германского и прусского правительства. На приеме, устроенном нашим полпредством по поводу моего приезда, вместе с представителями науки, литературы, театра, прессы были и очень многие члены правительства, начиная с рейхсканцлера Лютера и прусского министра-президента Отто Брауна». Так встречали посланцев России в Берлине. А вот так — в Париже: «Маленький штрих: в Париже тоже имел место прием, притом посвященный не случайному гостю (собственно, Луначарский останавливался в Берлине проездом в Париж. — С.К.), а тов. Чичерину, и отметивший вручение верительных грамот нашим полпредом президенту. Все перечисленные мною выше элементы (т. е. «наука, литература…» и т. д. — С.К.) были представлены и здесь, но не было ни одного министра». К слову — доклад Луначарского о культурном состоянии СССР был сделан в переполненном Большом зале Берлинской консерватории, а председательствовал на вечере президент рейхстага социал-демократ Пауль Лебе (в 1933 году он открыто поддержит Гитлера). В честь советского наркома немецкие ученые устроили специальный завтрак, где из не менее чем ста человек, сидевших за столом, каждый был обладателем громкого имени. Выступали Макс Планк, Шмидт-Отт, великий историк религий Гарнак… Но вот поднялся известный историк и знаток России профессор Отто Гетч и произнес речь, которую закончил так: «В тяжелый час, почти в тот самый час, когда решается судьба локарнского соглашения, мне лично, врагу этого соглашения, хочется от лица собравшихся здесь ученых, разно к нему относящихся, заверить нашего гостя, что для всех нас одинаково ясна глубокая выгодность и даже безусловная необходимость самой серьезной опоры друг на друга наших народов. Разница социального строя никак не может помешать этому… Не вмешиваясь во внутренние дела вашей страны, мы от души желаем ей спокойствия и роста, уверенные, что ее возрождение и растущая мощь могут быть лишь источником блага для немецкого народа». Такие слова были кому-то и костью в горле, и вилами в бок, и камнем преткновения, и… И стимулом к действиям, которые были движимы идеями, прямо противоположными идеям профессора Гетча и его коллег — сотрапезников Луначарского. НАШИ контакты в двадцатые годы и позже были настолько широки, что германский посол в Москве фон Дирксен позднее признавался: «Я не думаю, что какая-либо страна прежде или теперь располагала столь подробным информационным материалом о Советском Союзе, как Германия в эти годы…». А за счет чего же германское посольство на рубеже двадцатых-тридцатых годов и позднее было так хорошо о России осведомлено? Сам же Дирксен на этот вопрос и отвечал: «Инженеры, разбросанные по всей России, представляли для меня ценный источник информации». Кто-то скажет — это же шпионаж! Но немецкие инженеры, во-первых, поддерживали контакты с посольством вполне открыто. А во-вторых (и это было наиболее существенным), они были приглашены к нам официально и активно участвовали в реализации советских пятилетних планов. 4 сентября 1928 года в Берлине был создан Комитет немецкой экономики по России, и в его отчете за 1929/30 хозяйственный год сообщалось: «Особую главу представляет консультация специалистов, желающих поехать в Россию… С лета 1929 года консультацию — письменную и устную — получило около 1100 специалистов, большей частью инженеров…, а также химики, архитекторы, мастера, квалифицированные рабочие, а в отдельных случаях сельские хозяева, лесничие и ученые». Надеюсь, уважаемый мой читатель, что цитата эта достаточно красноречива сама по себе. Обращу лишь твое внимание на то, что 1929 год — это год лишь изготовки к широкой социалистической реконструкции России. И даже в этот — еще не ударный — год Германия направила Советам целый полнокомплектный ударный «инженерный батальон». Так было в 1929 году. А какие настроения были у немцев позднее? Ну вот, скажем, февраль 1931 года. Президент Германского общества по изучению Восточной Европы Шмидт-Отт с 1920 года и член наблюдательного совета «ИГ Фарбен» (знакомый нам по его беседам с Анатолием Васильевичем Луначарским) пишет письмо министру иностранных дел Юлиусу Курциусу (который сменит Шмидт-Отта на посту президента Общества через год): «Я всегда полагал, что имею право рассматривать всю деятельность общества как содействие развитию наших отношений с Россией». Пожалуй, стоит сразу же задаться и следующим вопросом: «А как там было еще позднее — в уже нацистские времена?». Что ж, берем памятную записку Общества за апрель 1933 года и читаем: «По отношению к Советскому Союзу общество — как его ответственные руководители, так и рядовые сотрудники, — занимало позицию, в точности соответствующую линии, сформулированной в речи г-на рейхсканцлера Гитлера, произнесенной в рейхстаге 23 марта 1933 года: культивирование хороших отношений с Россией при одновременной борьбе против коммунизма в Германии. Именно уничтожение коммунизма в Германии расчистило путь к хорошим отношениям с Россией, которым более не мешают препятствия внутриполитического порядка». Впрочем, остановиться на этих годах у нас еще будет повод и возможность в дальнейшем. Пока что на календаре европейской политики была эпоха Германии Веймарской, все более активно сотрудничающей с «допятилеточным» Советским Союзом… В этой Германии далеко не все были рады сотрудничать не просто с русскими, а с советскими русскими. Было немало и таких немцев, которые очень хотели бы дружбы с Россией, но по сердечной склонности стремились поддерживать знакомство с «некоммунистическими» кругами московской общественности. Однако и им приходилось убеждаться в том, что круги-то такие имеются, но перспектив у них (у этих кругов) нет. Особенно — если иметь в виду перспективы экономические. Перспективы же у советско-германских отношений были, очевидно, хорошими, что пугало как наших европейских недоброжелателей, так и, конечно же, могущественных недоброжелателей американских, уже в 1920-е годы подумывавших о новой европейской войне… КАК НИ странно, разрушить наши тогдашние германские связи хотели не только в Лондоне и Вашингтоне, но также в Москве и в коммунистических кругах Берлина. Чичерин все чаще болел, а лечился всегда в Германии и мог наблюдать ситуацию вблизи. 3 июня 1927 года он писал из Франкфурта Сталину и Рыкову: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к существованию СССР, как будто он им не нужен. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, ИККИ (Исполком Коминтерна. — С.К.) не находит ничего лучшего, как срывать нашу работу выпадами против Германии, портящими все окончательно». С этим письмом вышла настолько интересная история, читатель, что хотя бы в скобках на ней надо остановиться. Когда Хрущеву понадобилось оклеветать Сталина, то в «Известиях» от 4 декабря 1962 года появились без указания адресата, извлечения из письма с комментариями насчет того, что Чичерин-де высказывал здесь недовольство… Сталиным. Итак, по хрущевской фальшивке выходило, что Сталину жаловались на него самого. И эту же фальшивку воспроизвел уже послеперестроечный клеветник на Сталина Федор Волков в книге «Взлет и падение Сталина». Хотя Чичерин ясно указывал направление своего негодования: «Хулиганизированный Коминтерн! Проституированный Наркоминдел! Зиновьевцы руководят делами»… Вместо Чичерина оставался теперь Максим Литвинов и он такой «хулиганизированной» политике ИККИ только подыгрывал. Причем Литвинов склонялся к ориентации на Англию, и было это не случайным заблуждением. Максим Максимович Чичерина люто ненавидел и всячески старался дискредитировать. И это тоже не было случайным, но поговорить о Литвинове у нас еще будет времени более чем достаточно, читатель. Вернемся к Чичерину, который в конце 1920-х уже доживал как нарком последние дни. Не Сталин был тому причиной. Прекрасно понимая сложность ситуации с Чичериным, он, тем не менее, внятно заявил, что Георгий Васильевич должен быть наркомом, «даже если будет работать по два часа». Но в конце 20-х сам Сталин был еще далеко не всесилен, а интрига против Чичерина велась мощная, хитрая, чисто троцкистская по методам. Чичерин предлагал назначить на свое место Молотова, однако тайный элитный союз троцкистских и зиновьевских соратников внутри партии выталкивал вперед Литвинова. И будущее покажет, что на то были особые и дальновидные (для врагов России) причины… 18 октября 1929 года Чичерин пишет Молотову: «Меня крайне волнует гибельное руководство Коминтерна, стремление Москвы во что бы то ни стало испортить в угоду Тельману отношения с Германией». А еще раньше он сообщает Сталину: «Я считаю глубоко ложным, когда международное положение СССР подрывается и подвергается опасности только для того, чтобы плохо клеящаяся агитация т. Тельмана могла пойти чуть лучше». Сталин понимал его прекрасно, хотя Литвинов и троцкисты из ГПУ чернили Чичерина перед Сталиным почем зря. Но всерьез отвлекаться на внешние дела у Сталина просто не было возможности. Начиналась ПЕРВАЯ пятилетка. Ее успех или неуспех определял все — и положение СССР, и положение самого Сталина. Поэтому, до крови борясь за свою внутреннюю — единственно спасительную для страны линию, Сталин еще не имел сил на такую же безошибочно верную свою внешнюю линию. От внешней политики он пока мог требовать только обеспечения поставок иностранной техники и оборудования для нужд будущей пятилетки. 19 ноября 1928 года Сталин выступал на пленуме ЦК: