добрый. Правда, только для тех, с кем можно быть добрым, для тех, у кого совесть чиста. Не перед Сталиным, а перед Родиной. Редко рассказывал солдат о своей «сталинской» службе даже близким друзьям, а чаще просто говорил: «Эх, не знаете вы, что это был за человек!»… КАЖЕТСЯ, арабы говорят: «Извинение хуже проступка». Да, бывает, что и страстная защита Сталина порой чуть ли не вреднее самой подлой хулы на него. Доктор исторических наук Жухрай написал книгу «Сталин: правда и ложь». Жухрай за Сталина — горой. Но вот приводит он данные по танкам Германии и СССР к июню 1941 года: у немцев 3712, у нас, мол, 1800. Вывод ясен: немцы имели-де подавляющее преимущество. А ведь чепуху написал Жухрай, и так «подставляясь», он подрывает у внимательного читателя веру в свою правоту вообще. Ведь в действительности у Красной Армии тогда насчитывалось одних KB и Т-34 ни много ни мало 1861 (636 и 1225 соответственно). И это были только новейшие машины. Такие, что поражали основные немецкие танки с полутора тысяч метров в лоб, а те доставали KB и «тридцатьчетверки» лишь с пятисот метров, да и то в борт или корму Вообще же танков у нас было примерно (то ли более, то ли менее) десяти тысяч. Другое дело, что многочисленные, устаревающие (но не так уж и уступающие большей части танков вермахта) наши легкие Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 нуждались в среднем и капитальном ремонте. Да и не лучшим образом эксплуатировались, не лучшим образом осваивались в войсках. Эти танки в начале реальной войны 1941 года очень нам помогли, однако распорядиться ими в полной мере мы тогда не сумели… Но причем здесь Сталин? Его делом перед войной было создать в России такую индустрию, чтобы у Красной Армии были эти танки. Он это вместе с народом и сделал. А то, что танки не лучшим образом использовали — это вина военных. Вина заместителя наркома обороны, начальника вооружений РККА Тухачевского, бездарно проводившего политику государственного оборонного заказа как раз тогда, когда все эти Т-37А, Т-38, Т-26, БТ-5 и 7, Т-28 и прочие разрабатывались. Вина руководства Наркомата обороны, Управлений РККА и вина командующих особыми приграничными военными округами. Не забудем и о вине Генерального Штаба РККА и его начальников… Маршала Егорова… Маршала Шапошникова (Борис Михайлович был хорошим теоретиком, но жизни требовались такие концепции, которые стали бы руководством для практических дел по строительству армии, а он их дать не смог)… Генералов Мерецкова и Жукова, не сумевших переломить оторванность Генштаба от потребностей войск… Знаменитого командарма Первой конной армии в гражданскую войну Семена Михайловича Буденного все считают противником танков и приверженцем конницы. А вот что он говорил в декабре 1940 года на совещании высшего руководящего состава РККА: «Дебаты с точки зрения применения подвижных родов войск как в тактике, так и в оперативном искусстве новых и уже массированных родов войск — танков, авиации и мотопехоты — всегда упирались в однобокость. Рассуждали абстрактно»… Маршал Буденный был, конечно, прав… Не Сталин, а великие «военные теоретики» все 1930-е годы выдвигали «блестящие» общие доктрины, но постоянно путались в редком леске из трех сосен конкретного дела… А Буденный-то танки, напротив — защищал. Весьма последовательно и весьма конкретно, заявляя: «Оперативная мысль о применении танков гнездилась в армии в свое время таким образом, что танки могут действовать в оперативном масштабе без всякой поддержки конницы, мотопехоты и вообще пехоты. Потом пришли опять к другому заключению, что танки не могут действовать самостоятельно… И вот последовал Хасан (неудачные бои у дальневосточного озера Хасан с японцами. — С.К.). Мы в танках там понесли лишние потери и поэтому некоторые сделали выводы, что танки сейчас отжили свой век. Танки, конечно, в горах действовать успешно не могут. На финском театре (там, к слову, «ловил» не столько финских снайперов-«кукушек», сколько «ворон» будущий начальник Генштаба Мерецков. — С.К.) так же, не зная условий театра, применяли танки неудачно. После этого вновь раздаются голоса, что танки не оправдали надежд. Так огульно подходить к оценке родов войск и к их использованию было бы неправильно…. Решение сейчас вопросов, связанных с организацией наступательной операции… использование танковых соединений играет исключительно огромную роль для нашей армии»… Вот как оценивал значение танков маршал-«конник». А «теоретики» шарахались то к ним, то как видим, от них. Мог ли тогда Сталин найти время, чтобы разобраться еще и в том, в чем должны были разбираться профессионалы военной науки? Сталин-то был не бог… Для крыльев — хотя бы ангельских — френч у него на спине прорезей не имел. Вернемся еще раз к книге Жухрая, где он пишет о «фальшивках» антисталинистов, расписывающих ужасы чудовищного голода на Украине в начале 1930-х годов. Но голод-то был. Страшный. Тот, в котором чудом уцелела моя бабушка с тремя дочерьми-малолетками, среди которых была и моя мать. Никто из них Сталина потом не винил. Голод пришел вслед за жестокой засухой, а усугубили его предки нынешних «прорабов перестройки». Вот описание с натуры ситуации в Днепропетровске 1935 года, сделанное одним из участников Всесоюзной физико-химической конференции, впоследствии крупнейшим советским физиком Сергеем Фришем: «Неприятное впечатление произвело торжественное общее собрание, на котором выступил секретарь обкома партии Хатаевич. Это был еврей, небольшого роста, широкоплечий, с очень грубыми чертами лица. Местное начальство, рангом пониже, окружало его с подобострастным и угодническим видом. Все, встав, начали аплодировать. Кто-то крикнул: «Наш великий Хатаевич! Ура!». Сцена выглядела совершенно карикатурно. Через год или два я прочел в газете, что его расстреляли». Да, в начале 1930-х эти хатаевичи чувствовали себя хозяевами украинских городов и были жестоки к украинскому селу в силу извечной своей черствости, бездушности и презрения к хлеборобу. Сталин же если и был жёсток (а не жесток), то в силу суровой исторической необходимости. 15 января 1928 года его поезд на три недели отправился в Сибирь. Новосибирск, Барнаул, Рубцовск, Омск… Разговоры выявляли картину невеселую: сельскохозяйственная проблема заходила в тупик. В 1926/27 году СССР вывез 2 миллиона 178 тысяч тонн зерна, а через год — только 344 тысячи, и 248 тысяч даже пришлось ввезти. Причина была не в неурожаях, а в том, что село не хотело отдавать зерно «задешево». Кулаки просто саботировали поставки и выжидали повышения рыночных цен втрое (!). Хлебом было выгоднее спекулировать. Еще пятнадцать лет назад на среднего жителя Российской империи приходилась в день одна чайная ложечка сахара. Одна чайная, читатель! Крестьянин же сахара не видел вовсе — ни на столе, ни в жизни. В докладе Пятому съезду уполномоченных объединенных дворянских обществ 1909 года его автор В. Гурко писал: «Вывоз хлеба происходит не от достатка, а от нужды, происходит за счет питания населения. Наш народ, как известно, вынужденный вегетарианец, то есть мяса почти никогда не видит». Советская власть дала мужику землю и сытость (во второй половине 1920-х годов при восстановлении дореволюционного производства зерна его вывозилось в 4–5 раз меньше, чем раньше). В наследство же от столетий царизма остался у села кругозор не дальше воробьиного носа. Заканчивалась первая треть XX века, а психология крестьянина недалеко ушла от века этак восемнадцатого. В обстановке тех лет такой разрыв между сознанием крестьянской массы и реальностью государственной жизни грозил уже не отсталостью, а гибелью страны. Она просто не смогла бы ни развиваться, ни защищаться. При царе хлеба вывозили много за счет голодного брюха крестьянина, а не за счет крупнотоварного производства. Когда началась Первая мировая война, эта слабость русского сельского хозяйства проявилась очень быстро. И не большевики, а царское правительство 29 ноября 1916 года впервые ввело понятие «принудительная продразверстка», выпустив постановление «О разверстке зерновых хлебов и фуража». Все это вполне определенно показал профессор Кондратьев в своей книге «Рынок хлебов и его регулирование во время войны и революции». В 1922 году ее издали тиражом в две тысячи экземпляров, и один из них был в личной кремлевской библиотеке Ленина. Второе издание 1991 года тоже массовым не назовешь: четыре тысячи экземпляров. И вот из этой-то работы ясно, что хлебный экспорт царя держался на недоедании мужика без всякой пользы для последнего, зато с большой выгодой для первого. Не было бы заплат на заду у Ивана, и любовница царя и великих князей, балерина «Малечка» Кшесинская, не имела бы ни дворца, ни бриллиантовых гарнитуров. К слову, старая, самодержавная царская Россия, даже если уцелела бы, или даже если сумела бы трансформироваться в конституционную монархию или в буржуазную республику после «победоносной» Первой мировой войны, этих заплат на мужицких задах лишь прибавила бы… К концу 1917 года государственные долги царской России составляли 64 миллиарда золотых рублей (более 50 процентов национального достояния!). Внешние долги «тянули» на 16 миллиардов, причем 9 из них были долгами краткосрочными. «Россия, вероятно, была бы заложена иностранным банкам», — писал американец Б. Хоппер уже в 1930-е годы. Советскую Россию ни в какой банк заложить было нельзя, царских долгов она не признала. Но богаче она от этого не стала — страну подорвала уже внешняя политика царизма, пристегнувшая Россию к ненужной ей войне с Германией и тем обессилившая державу. Теперь, в конце 1920-х годов, надо было пойти даже на крайность, на «перелом», на заплаты, для того, чтобы взамен у крестьянина появился трактор, свой, русский, ситец и свои самолеты и танки! Понимала ли необходимость этого деревня? Нет. Что оставалось? А только то, что предлагал и сделал Сталин. Сталин — это коллективизация, а вот хатаевичи — это ее перегибы. Но будем справедливы — извечная темнота крестьянской массы оказалась еще опаснее хатаевичей. В 1929 год — год «великого перелома» — в стране было (между прочим, все сведения взяты из массового календаря-справочника на 1941 год) почти 35 миллионов лошадей, а в 1932 году — всего двадцать. Овец с козами стало меньше на две трети, свиней — наполовину, коров — на треть. Но резал-то их не Сталин, а мужик, сбитый с толку кулацкой пропагандой, местечковой спесью «перегибщиков» и собственным куцым: «не съем, так надкушу». Вдумайся, читатель! Десятки миллионов зарезанных в одночасье, то есть по сути, загубленных голов скота! Вот цена упрямой «единоличности» середняка и классового сопротивления кулака. А вот еще цифры. Частные, но страшные. Несколько лет в селе Новики Рязанского уезда оперировала банда в 35 человек. 38 краж, 28 поджогов, 13 убийств, 11 избиений, 3 вооруженных налета. «Кроме того, — писала «Вечерняя Москва» 17 ноября 1928 года, — бандиты преследовали и избивали комсомольцев, загнав ячейку в подполье. Запуганное население молчало». Увы, у мужицкой серости и кулацкой злобы оказалась и более высокая человеческая цена: четверть миллиона кулацких и середняцких семей отправились в ссылку. Это немало, потому что это — трагедия полутора миллионов человек. Но это и немного, если знать, что ломкой одного процента было оплачено будущее остальных девяноста девяти. Среди воспоминаний современников тех событий можно найти очень показательные свидетельства. Потомок древнего княжеского рода Гедиминовичей Сергей Голицын после революции мальчиком остался с семьей в России, скончался в 1989 году и оставил «Записки уцелевшего». За всю свою долгую жизнь Голицын так и не понял сути происходившего с его Родиной — он и не хотел ее понимать. И поэтому он судил об эпохе как обыватель. Но именно искренней непосредственностью восприятия и ценны его строки. Он писал и так: «Для крестьянства самыми страшными временами были последние три месяца 1929 года и первые три месяца 1930-го, когда, точно под ударами топоров, рушились вековые устои, обычаи, привычки жителей села. Брат Владимир высказывал мысль о группе садистов, захвативших власть, которые довели страну до такого состояния, что казалось, она покатилась в пропасть. И нет таких сил, чтобы ее удержать». Но Голицын же признает и то, что «началось массовое уничтожение скота самими крестьянами». Итак, в восприятии русских дворян князей Голицыных, веками сидевших на мужицкой шее, большевики — это «группа садистов». Их курс ведет в «пропасть». А вот немецкий дворянин, генерал Фридрих фон Меллентин, позже оценивал ту эпоху по ее результатам иначе: «Почти все комиссары являются жителями городов и выходцами из рабочего класса. Их отвага граничит с безрассудством; это люди очень умные и решительные. Им удалось создать в русской армии то, чего ей недоставало в Первую мировую войну — железную дисциплину. Дисциплина — главный козырь коммунизма. Она явилась решающим фактором в достижении огромных политических и военных успехов Сталина. Индустриализация Советского Союза, проводимая настойчиво и беспощадно, дала новую технику и большое число высококвалифицированных специалистов. Умелая и настойчивая работа коммунистов привела к тому, что с 1917 года Россия изменилась самым удивительным образом. Не может быть сомнений, что у русского все больше развивается навык самостоятельных действий, а уровень его образования постоянно растет». Голицыны воспринимали происходящее как гибель, но их опровергает уже статистика быстрого роста валовых сборов хлеба при меньшем количестве занятых на селе. Однако, читатель, нас сейчас должна интересовать больше психологическая сторона дела, и поэтому вернемся к «уцелевшему» Голицыну. В 1929 году он жил в Москве и развлекался со своими сверстниками вечеринками с фокстротом. Молодой, здоровый, достаточно образованный парень. Его арестовали, но вскоре выпустили. А перед этим следователь с искренним, по словам самого Голицына, участием сказал ему: