«…под старою телегою рабочие лежат… сидят в грязи рабочие, сидят, лучину жгут… свела промозглость корчею — неважный мокр уют, сидят впотьмах рабочие, подмокший хлеб жуют».
Какая уж тут гигиена — сплошная антисанитария… Однако, читатель, и здесь осоргины с грэхэмами не видели дальше собственной злобы на Сталина. А вот что увидел в год «московских процессов», в год 1937-й, видный американский историк медицины Генри Зигерист: «В Советском Союзе сегодня начинается новая эпоха в истории медицины. Все, что было достигнуто в медицине за предыдущие пять тысячелетий, составляет лишь первую стадию, стадию лечебной медицины. Новая эра, эра профилактической медицины, берет свое начало в Советском Союзе». Наверное, Зигерист был прав, если в царской России 1913 года было девять женских консультаций и детских поликлиник, а в СССР 1940-го — почти девять тысяч во главе с Государственным институтом охраны материнства и младенчества. В Москве 1913 года каждый год умирало 22 москвича из тысячи, а в 1931 году — менее 13. Вот ради этого и сидели в грязи рабочие Кузнецкстроя, вслед за которыми Маяковский повторил: «Через четыре года здесь будет город-сад!» В НАЧАЛЕ марта 1920 года Ленин выступал на Всероссийском съезде трудовых казаков:
— Эсеры и меньшевики говорят, что большевики залили страну кровью в гражданской войне. Но разве эти господа не имели 8 месяцев для своего опыта? Разве с февраля до октября 1917 года они не были у власти вместе с Керенским, когда им помогали все кадеты, вся Антанта? Тогда их программой было социальное преобразование без гражданской войны… Ленин остановился, окинул взглядом внимательно слушающий зал, а потом озорно улыбнулся и продолжил:
— Сегодня мы вправе сказать этим господам: «Нашелся ли бы на свете хоть один дурак, который пошел бы на революцию, если бы вы действительно начали социальную реформу?». По залу пошел понимающий хохот, а Ленин отмахнул рукой, и во вновь наступившей тишине опять зазвучало:
— Почему же они этого не сделали? Потому что их программа была пустой программой, была вздорным мечтанием. Потому что нельзя сговориться с капиталистами и мирно их себе подчинить, особенно после четырехлетней империалистической войны. Как можно согласиться с этим капитализмом, который 20 миллионов людей перекалечил и 10 миллионов убил?… Ленин ошибся здесь в одном, потому что точной статистики потерь тогда еще не было. Капитализм убил не 10, а 26 миллионов человек, из них 13 миллионов гражданских лиц. Ни в Европе, ни в самом СССР противники нового строя ЭТИХ цифр видеть не хотели. Кто-то, как осоргины московские и парижские, просто показывал фигу в кармане. Кто-то имел более серьезные намерения. «Промпартию» профессора Рамзина не раз объявляли выдумкой ОГПУ, а расстрелянного в 1929 году горного инженера Петра Пальчинского — «невинной жертвой сталинского террора» и всего лишь «идеологом технократии». Именно так о нем пишет профессор Лорен Грэхэм. Однако Пальчинский имел возможность проводить свои идеи в жизнь еще в 1917 году, когда был товарищем министра торговли и промышленности в правительстве Керенского. И еще раньше, когда руководил капиталистическим синдикатом «Продуголь» и был тесно связан с банковскими кругами. Но вот как он «технократствовал» в 1917-м: 5 мая создано коалиционное министерство, в которое входит Пальчинский. Оно обещает контроль и даже организацию производства. 16 мая меньшевистско-эсеровский (!) Петроградский Совет требует немедленного государственного регулирования производства, и тут же министр Коновалов уходит в отставку, а Пальчинский начинает саботировать все меры контроля. В Донбассе создается катастрофическая ситуация. Не большевистская, а проправительственная газета «Новая жизнь» сообщала: «Безвыходный круг — отсутствие угля, отсутствие металла, отсутствие паровозов и подвижного состава, приостановка производства. А тем временем уголь горит, на заводах накопляется металл, когда там, где он нужен, его не получишь». Донецкий комитет через Советы солдатских и рабочих депутатов организует анкету (читатель, — всего лишь анкету!) о количестве металла. Промышленники жалуются, и товарищ министра Пальчинский запрещает «самочинные контрольные комиссии». Правительственных же комисиий этот «технократ» не назначает, зато срывает все попытки учета и регулирования. Возмущение настолько велико, что Пальчинского удаляют из правительства, обеспечив «хлебное местечко» губернатора Петрограда с доходом в 120 тысяч рублей. В качестве такового Пальчинский как раз и организовал оборону Зимнего дворца, выставил те пушки, о которых писал Сталин. Этот-то Пальчинский и стал организатором «профессорского саботажа» и вредительства. В 1926 году это был «Союз инженерных организаций», позднее образовалась «Промышленная партия». Читатель! Простое следование документам может подвести даже честного исследователя, и чтобы не ошибиться, надо не просто сопоставлять, но и постараться поставить себя на место современника той эпохи. Сталин, например, писал в служебных письмах о зарубежных организаторах вредительства и упоминал в 1930 году Петра Рябушинского. Но тот умер в 1924 году. А-а-га! Вот мы Сталина и подловили на информационном подлоге! А с ним — и чекистов-подтасовщиков! Так что это, читатель, — мы действительно имеем дело с неудачной подтасовкой ОГПУ — Объединенного Главного Политического управления, давшего «не те» сведения и «подставившего» Сталина? Но странно, ведь ОГПУ уже провело к тому времени блестящие операции «Трест» и «Синдикат-2» по внедрению своих людей в круги эмиграции. Чекисты были прекрасно осведомлены о положении дел там. Между прочим, «Трест» обеспечил тайную поездку по СССР выдающегося деятеля белого движения Шульгина. Его не арестовали, позволили вернуться в Европу, и в Берлине он издал книгу «Три столицы» о впечатлениях от Москвы, Ленинграда и Киева. Шульгин ожидал увидеть умирающую страну, а увидел «несомненное ее воскресение» и признался, что в Советской России «быстро теряешь отвращение к тамошней жизни, которое так характерно для эмигрантской психологии». Однако как же с Рябушинским? Атак, что фабрикантов Рябушинских, связанных с внешней контрреволюцией, было двое. Был, кстати, и третий эмигрант Рябушинский — ученый-аэродинамик. Так вот, второй Рябушинский (живой) в 1934 году (17 февраля, если точно) вместе с крупнейшими промышленниками-эмигрантами Гукасовым и Лианозовым приветствовал офицерский РОВС на страницах парижского монархического «Возрождения». Фамилия Рябушинских в России стала еще до революции символом бешеного богатства, а после революции — символом бешеного сопротивления Советской власти. И у Сталина явно произошло одно из тех странных смещений восприятия, которые потом так охотно используют «исто-рики»-фальсификаторы. Тут надо знать, что в 1921 году много шума наделала поездка в США деятелей так называемого Торгово-промышленного комитета, «Торгпрома», образовавшегося еще при Временном правительстве, — Рябушинского (Петра), Гукасова, Лианозова, Денисова. И как раз о них же писал Сталин, имея в виду не столько конкретных людей, сколько явление, разбираться с деталями которого у него не было ни времени, ни нужды. Ему доложили об акции Рябушинского-Гукасова-Лианозова, а он, надо полагать, не забыл поездки Рябушинского-Гукасова-Лианозова… Что ж, запутаться в трех Рябушинских и случайно перепутать Петра и Ивана — грех для главы государства невеликий. Тем более, что все три стоили один другого. Значение имело то, что «Торгпром» и другие объединения промышленников действительно существовали и пытались активно влиять на процессы в СССР. Методы при этом избирались, естественно, конспиративные, тайные. Еще в середине 1918 года представители «Торгпрома» внедрились в Московский районный комитет, в учетные комитеты при Госбанке, в Главное управление текстильной промышленности ВСНХ — Центротекстиль. Тогда ВЧК сработала оперативно, однако Рябушинский Петр в мае 1921 года с трибуны торгово-промышленного съезда в Париже заявил:
— Мы смотрим отсюда на наши фабрики, а они нас ждут, они нас зовут. И мы вернемся к ним, старые хозяева, и не допустим никакого контроля… Пальчинский остался в стране в числе тех, кто должен был эту программу подготавливать «на местах». А с кадрами у Пальчинского с Рябушинскими проблем не было. Вот сословный состав студентов российских университетов в 1914 году: детей дворян, чиновников и офицеров — более трети, детей почетных граждан и купцов — треть. Остальные — это дети мещан, цеховых, крестьян, казаков, духовенства (каждый десятый), иностранцев и «прочих». В высших технических учебных заведениях «белоподкладочники» составляли четверть, дети почетных граждан и купцов — половину. Так обстояло дело с теми, кого учили. А кто учил их еще в 1917 году? А вот кто: в университетах профессорско-преподавательский состав из потомственных и личных дворян, из чиновников и обер-офицеров составлял 56 процентов, а если сюда прибавить почетных граждан с купцами, то получится уже 64 процента. Из крестьян и казаков происходило 2,8 процента, а сыновья «врачей, юристов, художников, учителей и инженеров» профессорствовали «в размере» 4,7 процента. В технологических институтах, высших технических училищах и политехникумах выходцев из этой последней («инженерской») категории было среди преподавателей, как ни странно, еще меньше — всего 4 процента. Зато «белых» профессоров насчитывалась примерно половина (еще 15 процентов давало купечество с почетными гражданами, и пятую часть — «мещане и цеховые»). Многие из них не захотели сотрудничать с «быдлом» и вместо того, чтобы остаться в трудный час с Россией, эмигрировали. Хотя удалось это далеко не всем. Своим благополучием их прадеды, деды, отцы и они сами были обязаны народу, его поту и крови. А когда пришло время отдавать долги, они высокомерно увильнули, лишив страну большой части ее образованного слоя. Если до революции в одном лишь Лысьвенском горном округе работало 66 инженеров, то в 1924 году на всем Урале их было 91. Теперь от каждого инженера зависело намного больше, чем раньше. Он мог принести исключительную пользу, а мог и нанести серьезный вред. И здесь уж каждый выбирал свое. Кстати, любителям версий о «мифах» ОГПУ не мешает напомнить мнение знаменитого нашего правоведа Анатолия Федоровича Кони. Кони царская власть терпела лишь постольку, поскольку он был выдающимся юристом. Родившись в 1844 году, к 1917 году он успел стать членом Государственного совета, сенатором и действительным тайным советником (чин II класса), то есть штатским генералом, кавалером орденов Анны и Станислава I степени, Владимира II степени, Белого орла и Александра Невского. Это был высший класс чиновных заслуг, но после революции Кони ни минуты не сомневался, на чьей стороне его симпатии. И он предупреждал большевиков: «Вам нужна железная власть и против врагов, и против эксцессов революции, которую постепенно нужно одевать в рамки законности, и против самих себя. А сколько будет болезненных ошибок. И все же я чувствую, что в вас действительно огромные массы приходят к власти». Но не все обладали таким безоговорочным чувством Родины, как Анатолий Федорович. БЫЛИ среди специалистов и просто недалекие, растерявшиеся люди. Горный техник Краснянский весной 1927 года писал в газету «Красный шахтер» Шахтинского округа Северо-Кавказского края: «Мы не догоняем Америку, а наоборот — в противоположную сторону бежим с быстротой американского поезда, занимаемся самообманом». Это была, так сказать, «честная паника». Хотя перед наступлением (а дело шло к первой пятилетке) паникеры — явление не лучше предателей. Были, однако, и просто предатели… В марте 1928 года Северо-Кавказский крайком партии обсуждал «Шахтинское дело» о вредительстве в угольной промышленности. Шахтинский процесс, прошедший парой месяцев позже, сразу же многие недоброжелатели расценили как «очередную штуку большевиков», но председатель краевого исполкома Богданов не ошибался, когда делил старых специалистов на три группы: первый тип — связанные с буржуазией и враждебные Советской власти, второй — связавшие свою судьбу и работу с большевиками, и третий — большинство, промежуточная масса, которая свои убеждения скрывает и работает из-за хлеба. Что ж, оценка трезвая и без истерики. Главное же — верная в том смысле, что первый тип, увы, существовал не только в сводках ОГПУ. Никто на этом заседании крайкома не собирался сваливать на вредительство все грехи. Полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Евдокимов сообщил: «За 1926–1927 операционные годы несчастных случаев, происшедших на рудниках Шахтинского округа, — 6213. Неполадок у нас зарегистрировано 1733 и проходит 500 вредительских актов». Итого, вредительством объяснялся лишь каждый двенадцатый случай. И он-то, чаще всего, выдумкой не был… Ильф и Петров хорошо описали настроения «бывших» в то время. Они интервенции ждали с часу на час в уверенности, что «Запад нам поможет». «Двенадцать стульев» и «отец русской демократии» Киса Воробьянинов — это литература. А вот стенограмма со все того же заседания крайкома: «На последнем этапе они настолько обнаглели, настолько уверены, что интервенция на носу, что решили вести себя более активно по подготовке свержения Советской власти». Что ж, и это звучало убедительно. В Донбассе чекисты обнаружили у арестованного инженера Павленко записку хозяина каменноугольного рудника действительного статского советника Парамонова, помеченную «июня 2-го дня 1919 года». Было в записке вот что: «Милостивый государь Василий Петрович! В случае захвата рудника большевиками прошу Вас не оставлять предприятия, всеми мерами заботиться о сохранении шахт, машин и инвентаря»… Задумаемся, с чего бы это надо было хранить инженеру Павленко старую бумажку? Вряд ли тут надо много сомневаться! Статский советник Парамонов рассчитывал на скорое возвращение, но ожидание затянулось. Оказалось, что прежде чем свергать «Советы», надо было их расшатать. И теперь инженеру Павленко приходилось заботиться не о сохранении, а о порче «предприятия». А старая записка играла уже роль своего рода пароля, припрятанного на случай успешной интервенции. Ну действительно, читатель, не для коллекции же держал инженер Павленко этот небезопасный документ где-то в тайнике целых десять лет! Да, по мере усложнения обстановки, а она усложнялась потому, что в стране назревали новые огромные перемены, все активнее действовали не только большевики, но и наши внутренние враги. Тут могли быть частные ошибки, но в общем ошибиться было нельзя. С 25 ноября по 7 декабря 1930 года в Москве прошел открытый судебный процесс «Промышленной партии». Судили людей, в СССР видных. Профессора Калинников и Ларичев были членами президиума Госплана СССР, профессор Рамзин — директором Теплотехнического института. По «торгпромовской» традиции не обошлось без крупных руководителей из Оргтекстиля ВСНХ. Подсудимые не раз бывали в заграничных командировках, и возможностей для контактов со старыми знакомыми из эмиграции у них хватало. Главной на процессе была тема возможной интервенции. Профессор Рамзин говорил: