— У Германии нелегкое экономическое положение, но и у Советов оно нелегкое. Думаю, нам надо всегда помнить, что обе страны могут дополнять друг друга и оказывать взаимные услуги. Наша эпоха трудна, господин посол… Чем явилось бы для Германии падение национал-социалистского правительства? Катастрофой! А падение Советской власти для России? Тем же! В этом случае оба государства не сумели бы сохранить свою независимость. И что бы из этого вышло?… Хинчук увлекся слушанием, сам не замечая того. Гитлер был совершенно не похож на лощеного фон Папена, скользкого фон Шлейхера. Он был прост, естественен, а главное — за его словами была мысль, а не протокол. А Гитлер, довольный вниманием этого «большевика», повторил свой же вопрос:
— Да, что бы из этого вышло?… И сам же ответил:
— Это привело бы ни к чему другому, как к посылке в Россию нового царя из Парижа. А Германия в подобном случае погибла бы как государство. Фюрер помолчал, а затем уже деловым тоном закончил:
— Что касается конкретных вопросов… Нейрат, вы разбирались с ними?
— Да, мой фюрер! И говоря откровенно, считаю претензии господина Хинчука справедливыми.
— Разберитесь… Конечно, нам надо все это уладить. Что еще?
— Я уж не знаю, к кому с этим и обращаться, господин рейхсканцлер, — развел руками Хинчук. — Мы уже много раз обращали внимание германского правительства на гибельность его мероприятий для нашего экспорта. Мы много покупаем — особенно у вас. Значит — должны много платить. А основное средство платежа для нас — экспорт.
— Нейрат! — Гитлер повернулся к министру, — надо серьезно заняться этим. Сесть и поговорить, как быть дальше. Затем он вновь посмотрел на Хинчука:
— Я поручу Гугенбергу связаться с вами и искать пути для согласования наших интересов. Рад был знакомству с вами, господин Хинчук. Если возникнут трудности, вы всегда можете обратиться ко мне лично. Лучший посредник — крепкое рукопожатие. И я буду к вашим услугам… ЧИТАТЕЛЬ! Я не придумал этих монологов Гитлера. Они почти точно повторяют официальную запись об этой беседе Хинчука. И в этой речи Гитлер был несомненно искренен. Со времени установления его канцлерства не прошло и трех месяцев. После того, как на волне дестабилизации он получил личную власть, фюрер крайне нуждался в стабилизации. И внутренней, и внешней. Тем более, что формально высшая власть все еще была у Гинденбурга — до его смерти 2 августа 1934 года оставалось еще больше года. Только после нее Гитлер провозгласил себя руководителем Германского государства, а Вооруженные силы принесли ему присягу на верность. Положение Гитлера тогда еще не было абсолютным, хотя он уже стал единственно мыслимым фактором стабилизации Германии. Укрепить свои позиции ему надо было быстро, причем так, чтобы не накренить страну ни влево, ни чрезмерно вправо. Хотя пришел он к власти в процессе сдвига Германии вправо, а его политическую борьбу финансировал антикоммунистический Капитал, нередко враждебный по отношению к СССР. И вот в своей первой беседе с полпредом Страны социализма Гитлер мыслил и говорил не как салонный политик прогнившей парламентской закваски, не как убежденный антикоммунист, вежливостью прикрывающий ненависть, а как вождь своей страны, сознающий ее интерес в том, в чем он и состоит на самом деле. Противников курса на сближение с СССР, а не на вражду с ним, было много как внутри Германии — во всех слоях элиты, так и вне ее. Власти и возможностей у них было более чем достаточно. Провокации в такой ситуации становились не просто возможными. Они были неизбежны! Но Гитлер искал путей не к провокации в качестве основного инструмента отношений с нами, а к такой прочной базе, на которой можно было бы спокойно заняться делами — каждый своими. За несколько лет до этого солидная французская «Тан» писала: «Республике нужна, наконец, своя антикоммунистическая политика. Государственные власти должны пойти до конца в осуществлении столь часто провозглашаемых ими принципов и нацелить удары в голову и сердце коммунизма. Сохранять дипломатические отношения с Москвой и в то же время действовать во Франции против коммунизма — это все равно, что решать квадратуру круга». И вот Гитлер, похоже, был готов решать эту квадратуру в условиях Германии. Если бы Литвинов хотел, он бы понял сам и объяснил бы Сталину и Молотову, что случай с Германией и Гитлером принципиально отличается от остальных европейских «буржуазных» демократий. Германия искала нечто среднее между разъединяющим людей капитализмом и коллективистским социализмом. Гитлер в среде карьерных парламентских лидеров Европы был инородным телом не только из-за происхождения, но и по всей своей натуре — политической и человеческой. «Друг СССР» Эдуард Эррио думал не об СССР, а о Франции и отводил СССР всего лишь роль затычки в прорехах французской политики. И был при этом чистокровным во всех отношениях буржуа. А Гитлер был социальным реформатором — то и дело непоследовательным и неустойчивым, однако — реформатором. И уже этим он мог быть ближе к нам, чем к буржуазной Европе… Все эти болдуины, штреземаны, бенеши, коты и эррио боялись личной ответственности, как черт ладана. Даже не боялись — просто были на нее неспособны. Гитлер же открыто шел к личной власти вождя, цементирующего усилия нации самим собой. Уже тогда рождался миф о том, что Гитлер — это исключительно «продукт Версаля», что он вознесся на чувствах унижения немцев и на жажде реванша. Чепухой такой взгляд назвать нельзя, но не в Версале было дело в первую голову… Гитлера привела к власти надежда немцев на лучшее общество. Понять все это в силу служебного положения могли тогда именно люди из внешнеполитической сферы жизни советского общества. Понять и переступить через идеологию так, как это готов был сделать Гитлер, было прямым служебным и гражданским долгом Литвинова и его сотрудников. Именно так! Тем более, что именно они вступали с руководством Германии в прямой контакт. Сталин в Берлин не ездил. Туда ездил (точнее, как правило, — останавливался проездом из «парижей» и обратно) Литвинов. И как же Литвинов и литвиновцы исполняли этот долг? А вот так — мелочно и неумно. Да они им попросту пренебрегали! И поступали прямо вопреки ему! Устраивали, скажем, свары из-за того, что почта рейха задерживала толстенные бандероли с десятками (!) экземпляров «Правды» и «Известий» в адрес полпредства. Немцы в Москве получали свою прессу в диппакетах, но берлинское полпредство отвергало для себя такой же вариант. И во имя чего? Чтобы вызвать дополнительные трения ради трений? Чтобы передать через «Дероп» компартии Германии пару лишних десятков «Известий»? ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, 5 мая Дирксен и Литвинов обменялись в Москве ратификационными грамотами о вступлении в силу Московского протокола от 24 июня 1931 года. «Фолькишер Беобахтер» откликнулась на это громадной редакционной статьей в двух номерах. Геббельс писал: «Этим актом национальное правительство Германии продемонстрировало, что оно намерено сохранять и развивать в дружественном духе политические и экономические отношения с Советским правительством». Иначе реагировали «Известия», родное детище Стеклова-Нахамкеса, которые уже вот-вот начнет редактировать Бухарин (последнего 1936 году сменит Таль). Ничего, кроме скепсиса и брюзжания немцы там не нашли бы… «Дружественные отношения вызывают дружественный ответ, враждебные действия вызывают соответствующий отпор», — так заканчивалась передовая «Известий» от 6 мая. Что ж, недаром Семенов-Ляндрес вложил в уста своего Штирлица мысль о том, что запоминается последнее слово. Впрочем, ситуация тогда еще не была упущена. 10 мая в Москву приехали пять немецких генералов во главе с начальником вооружений рейхсвера фон Боккельбергом. Немцев познакомили с Центральным аэрогидродинамическим институтом (ЦАГИ), с полигоном в Луге, с заводами в Голутвине, Ленинграде, Харькове, Запорожье, Москве. Формально приглашал их Тухачевский в ответ на свою поездку 1932 года по германским военным предприятиям. Но конечно же поездка и суть контактов были санкционированы Сталиным в Москве и Гитлером в Берлине. Информацию о визите Сталин получал на этот раз из первых и надежных рук — от Ворошилова. 13 мая, на приеме у Дирксена, щеголеватый Клим говорил о стремлении поддерживать и дальше связи между «дружественными армиями». Настроение было приподнятым, обстановка — вполне искренней. Дирксен сиял и был особенно радушен. Но веселье весельем, а посольский прием — это не забава, а работа. И слово здесь — не воробей, потому что каждое серьезное слово тут же ловят и фиксируют обе стороны. А как же — отчеты о «застольных» беседах потом изучают очень тщательно. И так же тщательно взвешивают то, что говорят. Так что отнюдь не после лишней рюмки (тут не Париж, расслабляться нельзя) Тухачевский заявил немцам:
— Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия миру, если будем вместе. Если бы сказанное шло вразрез с мнением Сталина, то оно бы просто не было сказано вслух, публично. Ан нет… Тухачевский выступал сейчас в официальном качестве и «работал» тут «на Сталина», потому что говорил вещи, нужные и выгодные СССР. Пикантность же заключалась в том, что такая линия Тухачевского была выгодна неофициально и ему самому. В Германии умирал фон Сект. Как и французы Эррио, Эрбетт, он был патриотом. Но патриотом Германии. И поэтому не мог, задумываясь о Германии, не задумываться также о Франции и России. В своей книге «Германия между Западом и Востоком» Сект писал: «Франция, носительница судеб Германии!». Залогом же уверенной германской судьбы Сект считал Россию, но понимал: «Россия опасается, что Германия в один прекрасный день предаст свои дружеские отношения с Востоком в обмен на подарок на Западе». В день похорон Секта фельдмаршал Бломберг отдал Гитлеру текст завещания покойного, где тот заклинал Гитлера не относиться с предубеждением к русским вопросам и прийти к соглашению с Советским Союзом. Вскоре VII отдел Главного управления госбезопасности НКВД положил изложение этого завещания на стол Ворошилову… «Очень интересный и почти правдивый документ. Умные немцы, даже фашисты, иначе и не могут рассуждать. KB», — написал в углу документа Клим Ворошилов. Да, многое зависело от многого, но пока общая внешняя политика Союза зависела все же от того, как вел дело Литвинов. А ТУТ, как назло (впрочем, для многих в Москве наоборот — как раз кстати), в июне подоспел и скандал с меморандумом Гутенберга на Международной экономической конференции в Лондоне, начавшейся 12 июня. Свое логическое завершение история с этим меморандумом получила в августовской беседе (помнишь, читатель?) Дирксена и Молотова. Но шума она наделала много именно в июне. И еще больше принесла вреда. Альфред Гугенберг — тогда ему было уже под семьдесят — имел яркий темперамент. Он дожил почти до девяноста лет, но как политик кончился тем же летом 1933-го. Гугенберг относился не просто к убежденным пангерманистам. Он-то Пангерманский союз в свое время и основал. До пятидесяти он успешно возглавлял совет директоров Круппа, а потом, в 1916 году, завел свое дело и вскоре стал одним из самых могущественных промышленников Германии. Кроме того, в его руках были многие газеты, телеграфные агентства и издательства. Крупнейшая киностудия УФА тоже была его собственностью. Гугенберг блокировался с Гитлером, ссорился с Гитлером, но помогал ему в начале тридцатых годов немало. В первом кабинете нового рейхсканцлера Гугенберг получил пост министра хозяйства, и 17 июня 1933 года он представил Лондонской конференции свой путаный и эмоциональный меморандум. Речь там шла об утраченных рейхом колониях, о необходимости новых земель «для энергичной немецкой расы», и много еще о чем. Поминалась не лучшим словом и Россия. Враждебная и Германии, и Советскому Союзу лондонская «Дейли геральд» тут же начала выдергивать из меморандума фразы и толковать их вкось и вкривь, но с одним генеральным смыслом: вот, мол, здорово, вот здорово — немцы уже завтра пойдут войной на «Советы» за «жизненным пространством». С пространством в Германии и впрямь было туговато: на квадратный километр приходилось 145 человек. У нас — 8, и даже в Европейской части — 23. А глава четырнадцатая знаменитого раннего труда Гитлера «Майн Кампф» толковала как раз о «лебенсраум», то есть об этом самом «жизненном пространстве» на Востоке. Но что касается речей Гугенберга, то налицо была отсебятина кино-и газетного магната. Тем более, что идеи относительно «лебенсраума» Гутенбергу ни у кого занимать не приходилось. Наоборот — занимали у него. Восточные земли были для бодрого пангерманиста таким «пунктиком», что он в тридцать лет, в 1894 году, пытался выкупать польские земли для расселения там немецких переселенцев. Ни отсутствием решительности, ни наличием тонкости бравый старый Фред никогда не страдал. Для Литвинова выходка Гутенберга стала подарком судьбы: он мог теперь тыкать этим меморандумом в нос на всех углах, начиная с его любимых «Известий», где спешно опубликовали его интервью, и заканчивая заседаниями Политбюро. Потом-то сам Молотов сравнил газетную фальшивку с подлинным текстом и понял, что дело не стоило выеденного яйца. Но это было потом. А сейчас Хинчука срочно командировали к фон Бюлову Выслушав очередные протесты, Бюлов устало и безразлично сказал: