Из этого можно было сделать вывод о том, что Линь Бяо не только сам не отдавал приказа о начале стрельбы на границе, но и был заинтересован в том, чтобы снять с себя всякую возможную ответственность и за начало, и за продолжение такого рода инцидентов. Более того, Линь Бяо проявил заинтересованность в том, чтобы предать гласности тот факт, что, несмотря на предложение Москвы, стрельба не прекратилась и переговоры между сторонами не начались.
По сути дела, Линь Бяо показывал, что он бы предпочел переговоры с Москвой продолжению вооруженных столкновений на границе. Он как бы выгораживал Мао Цзэдуна и прозрачно намекал, что ответственность за доведение отношений до такого уровня и за отказ от переговоров с Москвой ложится на Чжоу Эньлая. Хотя в КПК для всех ее руководителей было очевидно, что Линь Бяо в данном случае осуждает действия не только и не столько Чжоу Эньлая, сколько Мао Цзэдуна, без санкции которого Чжоу Эньлай не делал ни одного шага.
Кстати сказать, в то время некоторым китаеведам в Москве, и мне в том числе, представлялось, что некоторые военачальники в КНР - маршалы Чжу Дэй и Пэн Дэхуай, которые всегда выступали за исключительно мирные отношения, прочные отношения военного сотрудничества, не допускали и мысли о возможности военного столкновения между нашими странами и тем более были против войны между Китаем и СССР.
Выступление Линь Бяо также показывало, что в руководстве КПК-КНР в то время шла серьезная борьба по вопросу о том, как строить отношения с нашей страной и с США. И если Мао Цзэдун и его внешнеполитическая тень Чжоу Эньлай полагали, что главная цель состояла тогда в изменении характера отношений между Пекином и Вашингтоном, в нормализации и налаживании этих отношений, причем в случае необходимости и за счет пролития крови на советско-китайской границе, то Линь Бяо полагал, и это следовало, в частности, из его доклада на IX съезде КПК, что спор с Москвой - это ссора в своей социалистической семье, пусть серьезная, но среди своих. Тогда как с США у КНР, у социалистического государства, существуют несомненно более серьезные противоречия, чем с СССР. Линь Бяо мог соглашаться и на нормализацию отношений с США, но при известных условиях.
Таковы были в то время позиции Линь Бяо и Чжоу Эньлая, их взгляды на отношения с нашей страной.
В связи с этим можно вспомнить о случае, свидетелем которого я был в 1965 г. во время визита А.Н.Косыгина в Пекин. Разговаривая на аэродроме с встречавшим его Чжоу Эньлаем, А.Н.Косыгин, в частности, спросил: "Мы, в Москве, знаем вас; знаем товарища Мао Цзэдуна. А кто такой этот Линь Бяо?" Тогда этот вопрос остался практически без ответа. И вот спустя четыре года А.Н.Косыгин, после неудачной попытки поговорить с Чжоу Эньлаем и спустя короткое время после появления доклада Линь Бяо, мог попытаться по-новому ответить на свой же вопрос.
До событий на Даманском граница с Китаем не была укреплена. В наших газетах того времени приводился характернейший факт: во время мартовского боя ящики с патронами подвозили к заставе у острова Даманский окрестные крестьяне на дровнях.
После 2 марта 1969 г. перестрелки и бои местного значения на границе продолжались. При этом применение оружия на границе с нашей стороны было поставлено в Москве под строжайший контроль. Было дано распоряжение открывать огонь, причем из специально и точно оговоренных огневых средств, только после получения разрешения на это от имени руководства ЦК КПСС. Поэтому перед началом ответной стрельбы с нашей стороны всегда была некоторая "пауза"... В Пекине, очевидно, прекрасно понимали, каков механизм принятия решений в Москве и как это связано с применением оружия нашей стороной.
Огонь на острове Даманском прекратился 15 марта 1969 г., сразу же после того, как с нашей стороны впервые была применена система залпового огня "Град". При этом китайская сторона понесла большие потери. Очевидно, что после этого из Пекина поступил приказ больше не открывать стрельбу в районе острова Даманский.
Мне представляется, что Мао Цзэдун сначала теоретически открыл путь к применению оружия против нашей страны, ввел в теоретический и идеологический арсенал своей партии мысль о допустимости войны против СССР. Затем он санкционировал применение огня на границе. Мао Цзэдун взял курс на подготовку к войне.
В Пекине в 1966-1967 гг. на стенах домов можно было прочитать призывы типа: "СССР - наш враг!" В непосредственной близости от посольства СССР в КНР вывешивались многочисленные лозунги воинственного националистического содержания. В типичной дацзыбао будущие врачи, студенты Пекинского института китайской медицины писали:
"Довольно! Довольно! Довольно! В наших сердцах клокочет вся старая и новая ненависть! Мы не забудем о ней ни через сто, ни через тысячу, ни через десять тысяч лет. Мы обязательно отомстим. Сейчас мы не мстим только потому, что еще не пришло время мщения. Когда же настанет это время, мы сдерем с вас шкуру, вытянем из вас жилы, сожжем ваши трупы и прах развеем по ветру!
(Подписи:) Лю Цзиньшэн, Чжан Кайсюань, Чжоу Инъю. (Дата:) 20 августа 1966 г."
Это плоды воспитания в духе идеи Мао Цзэдуна о допустимости войны против нашей страны, о подготовке к ней. Мао Цзэдун полагал, что нужно пролитой кровью разделить наши народы и нации. Он во всем этом виноват. Он виновен и в начале стрельбы, и в том, что допустил войну в теории, и в подготовке населения Китая к войне. Все, что толкуется как усиление наращивания вооруженных сил нашей страны на границах с КНР, что происходило после событий на острове Даманском, - это реакция на поворот в наших отношениях, это сугубо оборонительные меры. С нашей стороны никогда не допускалась мысль о возможности первого удара по китайским позициям и вообще о широкомасштабных наступательных действиях.
В КНР на ситуацию смотрели, конечно же, по-иному. Прежде всего там исходили из того, что существуют противоречия между национальными интересами наших стран, противоречия по вопросу о границе, о территориях и их принадлежности, в частности, по вопросу договоров о границе. За исключением Нерчинского договора 1689 г., в Пекине договоры о границе считали "неравноправными"; хотя именно Нерчинский договор был подписан представителями нашей страны под военным давлением; тогда русские были вынуждены поступиться своей территорией.
В Пекине полагали, что "воля народа" - это выше "несправедливых" и "неравноправных" договоров. Себя же Мао Цзэдун и его коллеги по руководству считали единственными выразителями воли китайского народа. На самом деле это была позиция прежде всего самого Мао Цзэдуна, так как народ при нем своего слова сказать не мог, не имел такой возможности. Во всяком случае, мне представляется, что китайский народ, если бы ему дали возможность подумать, разобраться в ситуации и верно понять свои коренные интересы, безусловно, выступил бы за мир, против применения оружия в отношениях с нашей страной.
Мао Цзэдун внедрил у себя в окружении, в руководстве партии, затем в самой партии и в стране мысль о допустимости применения оружия в отношениях с СССР, мысль о допустимости войны против нашей страны. В этом его отличие от руководителей нашей страны, которые, при всех прочих равных условиях и их недостатках, такой мысли не допускали.
Мао Цзэдун хотел доказать и себе, и своей партии, и своему народу, и окружающему миру, в первую очередь США, что он и его государство полностью свободны и независимы от отношений с Москвой; более того, что в Пекине видят в Москве врага, военного противника. Мао Цзэдун считал необходимым сделать это в связи с тем, что главной задачей внешней политики в то время он полагал изменение характера отношений с Вашингтоном, вывод КНР в число собеседников США на межгосударственном уровне, выход Пекина на мировую арену как совершенно самостоятельной силы, которая играла бы там свою роль, имея продвинутые межгосударственные отношения с Вашингтоном и - новые, отстраненные отношения с Москвой.