Однако есть у ученых и другое мнение. Как отмечает Е.И. Кычанов, все кочевники и полукочевники строили города, которые становились в степи «как бы островками оседлого мира»[173]. Р.С. Хакимов сделал вывод, что кочевая культура предполагала в качестве дополнения не только земледелие, но и города, в которых сосредоточивалась торговля и высокая культура[174]. Так, в пришедшем на смену Восточно-Тюркскому каганату Уйгурском каганате его правитель Моян-чур (747—759) приказал его оседлым жителям – согдийцам и китайцам – построить два окруженных стенами города – Орду-Балык и Бай-Балык[175].
Спорным вопросом, связанным с проблемой оседания, является наличие у кочевников земледелия. Многие ученые говорят об этом утвердительно[176]. Земледелие у кочевников было экстенсивным (как и животноводство). Член-корреспондент Вольного экономического общества В. Кузнецов до революции писал об особенностях казахского земледелия: «Поля… не удабривают, а сняв с поля несколько хлебов, предоставляют ему самому удабриваться в течение десятков лет. Обилие земли дает возможность вести так дело»[177]. Кроме того, историки находят и внешние причины, которые мешали кочевникам достойно развивать земледелие, – например, что на территории Казахстана эта тенденция, «с древности постоянно пробивающая себе дорогу, сдерживалась крупными событиями внешнего, военно-политического порядка» (например, нашествием Чингисхана)[178].
Однако есть и другое мнение – что кочевники предпочитали развивать земледельческий сектор экономики не сами, а путем включения в состав своего социума мигрантов из соседних оседло-земледельческих государств либо посредством угона в плен земледельческого населения[179]. Так, в Синьцзяне, где превалировало пастбищное кочевничество, всегда имелось и окраинное сельское хозяйство, однако эти поля культивировались в интересах кочевников их подданными, данниками или наемными людьми, взятыми из оседлых общин[180]. Киданьская империя Ляо (907—1125) специально захватила для таких целей несколько провинций на севере Китая. Аналогичные процессы шли в западной части Евразийской степи у протобулгар и хазар. В Уйгурском каганате правящий класс предпочитал выгодную торговлю, а не рискованные набеги, и поэтому, когда каган Идигянь (759—780) решил вторгнуться в Китай, он был свергнут и убит – однако отказ от набегов привел к прекращению «поставки» земледельцев в каганат[181], что, возможно, и стало одной из причин снижения мощи этого государства.
Дискуссионным остается вопрос о неотвратимости и прогрессивности оседания. Многие ученые разделяют мнение, что оседание имело именно такой характер[182] во все исторические периоды[183], и оно не только избавило «кочевников от постоянных неудобств жизни»[184], но без него «кочевые народы не могли перейти ни к рабовладельческому, ни к феодальному обществу»[185]. В.М. Викторин и Э.Ш. Идрисов сделали вывод, что «переход к полуоседлости – первый крупный шаг к модернизации прежнего жизненного уклада и обретению нового»[186]. Действительно, именно «век модернизации», с ростом национальных государств и ужесточением регулирования землевладения, заставил скотоводов задуматься о фиксировании своих прав на землю[187], что стало предпосылкой для оседания.
Тем не менее в советский период некоторые ученые полагали, что не всякое оседание кочевников «прогрессивно». В.В. Грайворонский приводил в пример «непроизводительное оседание» 100 тыс. лам в монастырях дореволюционной Монголии и безуспешные попытки насильственного обоседления кочевников в Иране в 1920—1930-е гг.[188] С.И. Ильясов писал, что «прогрессивным» является только «переход на оседлость, если он сопровождается изменением в способе производства, переходом к общественной собственности» (как это было сделано в СССР)[189].
С другой стороны, многие ученые считают, что оседание кочевников – это явление вынужденное[190] и/или не массовое. В. Остафьев писал, что у казахов «земледелец-пахарь – слово презрительное, означающее человека самого последнего, самого низкого», и «только самое безвыходное положение может заставить степного пастуха обратиться в пахаря»[191]. Н.Н. Крадин сделал вывод, что «осевшие скотоводы являлись самой попираемой стратой и при первой же возможности старались вновь обзавестить скотом и начать кочевать»[192]. Ю.И. Дробышев отмечает, что любой степной правитель, рискнувший принудить к земледелию своих подданных, «наверняка встретил бы сильный отпор»[193].
По мнению Н.Э. Масанова, советская кампания по обоседлению кочевников, реализованная в 1930-е гг., напрочь опровергает утверждения о дореволюционном массовом оседании казахов. Он считал, что если оно и имело место, то только на периферии кочевого мира[194]. А.П. Килин отмечает, что сопротивление оседлости со стороны цыган в советское время нельзя объяснить «исключительно целями наживы»: это действительно была «сила традиции; сложившийся на протяжении десятилетий, если не столетий, уклад жизни»[195]. Л. Бенсон и И. Сванберг выявили, что в Синьцзяне кочевникам всегда была доступна возможность перейти на оседлость, однако местные казахи не делали это массово, т.к. это повлекло бы отказ от многих элементов, фундаментальных для их идентичности[196].