То есть даже к концу XIX века Дальний Восток был чем-то для царской самодержавной России инородным. Это тонко уловил чутьем наблюдательного и человечного писателя Антон Павлович Чехов, который в своем очерке «Остров Сахалин», относящемся к 1890 году, признался:
«Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или в Техасе; не говоря уже об оригинальной, не русской природе, мне все время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам (а к тому времени таких хватало в возрасте уже за тридцать лет. — С.К), что Пушкин и Гоголь тут непонятны и никому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами... Если хотите заставить амурца скучать и зевать, то заговорите с ним о политике, о русском правительстве, о русском искусстве...»
В чем дело?
Думаю, здесь многое шло от чувства заброшенности, от равнодушия к русскому Дальнему Востоку высшей русской власти.
А это равнодушие продуцировало — как ни крути — и равнодушие к Дальнему Востоку общественного мнения в европейской части России.
Вот это равнодушие России к Амурскому краю и порождало уже ответное равнодушие значительной части амурцев к России.
Несмотря на опасения «Голоса» Краевского в 1867 году, если бы царь вслед за Русской Америкой решил продать, скажем, Крым, или Кавказ, или даже Курляндию, не говоря уже о Петербургской губернии, то даже самый махровый реакционер взялся бы, пожалуй, за оружие! Такого царя просто свергла бы гвардия под рукоплескания публики. И даже Победоносцев не нашел бы слов для осуждения и возражений.
Плевать же на русский Дальний Восток позволялось... И особого интереса к нему в России не было, а потому, повторяю, и становилась возможной, и укреплялась та ответная реакция, которую описал Чехов.
Но Антон Павлович наблюдал уже последствия, а за десяток-полтора лет до его поездки ситуация лишь формировалась...
И формировалась ситуация глупая, недержавная, недальновидная. И это при том, что дальневосточный фактор в общерусском перспективном геополитическом потенциале мог быть очень значимым. Мы могли и были обязаны закрепить за собой Сахалин и Курилы, а в рамках идеи о незамерзающей базе флота в подмогу Владивостоку — закрепиться в Корее. Последнее было не только желательным, но и разумным, и возможным, что станет ясно из дальнейшего...
Да, хотя бы после утраты Русской Америки можно было встряхнуться и не упускать контроль над развитием дальневосточной ситуации. Конечно, для этого надо было вкладывать в дальние земли соответствующие средства.
Ведь даже после Крымской войны, в семидесятые-восьмидесятые годы позапрошлого столетия, на северо-востоке Тихого океана у России по-прежнему не было серьезных в военно-политическом отношении соперников.
Китай все более ослабевал, все более подчиняясь воле чужеземцев. Это не означало, что России надо было позволять себе в Китае то же, что и Западу. Но внятно указать китайцам на разницу в поведении Запада и России по отношению к ним надо было!
Скажем, Маньчжурия очень соблазнительно вдается в территорию России, и, глядя на карту, невольно хочется этот выступ спрямить. Но эти земли лежали за Амуром, и их включение в пределы России было бы цивилизационно еще более глупой акцией, чем включение в состав России чисто польских земель — славянских лишь внешне.
В пограничной с Китаем зоне Дальнего Востока России к концу XIX века должно было хватать той России, которая у нас уже была. И не пример унижающих и эксплуатирующих Китай чужеземцев должен был вдохновлять нас тут.