О вы, что в мыслях суетитесь
Столь славный россу путь претить,
Помочь врагу Христову тщитесь
И вере вашей изменить!
Чем столько поступать неправо,
Сперва исследуйте вы здраво
Свой путь, цель росса, суд небес;
Вы с кем и на кого хотите?
И что ваш року перевес?
("На взятие Измаила", 1790)
Вообще у Ломоносова не так уж редко встречаются строки, своей интонацией вызывающие в памяти те или иные произведения Пушкина. Возьмем, например, отрывок из "Оды 1748 года" (она также приводится здесь в Антологии):
Да движутся светила стройно
В предписанных себе кругах,
И реки да текут спокойно
В тебе послушных берегах;
Вражда и злость да истребится,
И огнь и меч да удалится
От стран твоих и всякий вред,
и сравним его с "одическим" вступлением к "Медному всаднику":
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия.
Да усмирится же с тобой
И побежденная стихия;
Вражду и плен старинный свой
Пусть волны финские забудут
И тщетной злобою не будут
Тревожить вечный сон Петра!
И в оде Ломоносова, и в "петербургской повести" Пушкина (к рассмотрению которой мы еще вернемся), в сущности, речь идет об одном и том же. Ода написана "на день восшествия на престол Елисаветы Петровны", дочери Петра I. До нее на этом престоле (после самого Петра) побывали и Петр II, при котором столица была перенесена обратно в Москву, и герцогиня курляндская Анна, которая, не доверяя русским, набирала свое правительство в Германии и оставила после смерти регентом "каналью курляндца", Бирона. Неудивительно, что с воцарением Елизаветы, заявлявшей о своем намерении следовать заветам отца, у русских появились надежды на избавление от придворного засилья немцев и возобновление петровских начинаний. Ломоносов, разделявший эти настроения, постарался передать их в своей оде со всем доступным ему красноречием. Почти через столетие и по другому поводу у Пушкина в "Медном всаднике" появляются те же мотивы: незыблемость Петербурга здесь означает прочность, непоколебимость петровских свершений и долговечность всего петербургского периода русской истории.
В "Оде 1748 года" у Ломоносова не встречается почти ничего нового по сравнению с его более ранними произведениями; но обычные для него темы разработаны здесь с исключительным для XVIII века совершенством поэтического языка. Россия выглядит в оде уже как нечто непомерно огромное и мощное:
Она, коснувшись облаков,
Конца не зрит своей державы;
Гремящей насыщенна славы,
Покоится среди лугов.
В остальном тут звучат уже известные нам мотивы; зато в "Оде Петру Феодоровичу", написанной в 1761 году, появляется много нового. Приветствуя вступление на русский престол герцога Голштинского, нареченного в России Петром Федоровичем, Ломоносов как бы между прочим поручает ему такую программу внутренней и внешней политики, с которой не справился бы и Петр Великий. Петр III, мелочный и скудоумный, с наслаждением одевавшийся в прусский мундир и горячо почитавший великого монарха Фридриха II (который еще при Елизавете Петровне был наголову разбит русскими войсками, взявшими Берлин в 1760 году), узнает из ломоносовской оды, что несмотря на жалость к истерзанной войной Германии, ему необходимо довершить начатое, удержать за Россией занятую ею Восточную Пруссию и навести окончательный порядок в Европе, которая
Внимая смотрит на Восток
И ожидает изумленно,
Какой определит ей рок.
Но и это между делом. Главное, чем надлежит заняться новоиспеченному русскому императору - это подготовкой грандиозной всеазиатской экспансии:
Чтоб Хины (т. е. китайцы - Т. Б.), Инды и Яппоны
Подверглись под твои законы.
Тогда, говорит Ломоносов Петру III, по окончании этих дел, покорив Китай, Японию, Индию и умиротворив Европу, можно будет на досуге проводить время в полезных для России трудах:
И каждой день златого веку,
Коль долго можно человеку,
Благодеяньями венчать.
Как известно, Петр III вскоре достойно оправдал эти надежды. Труп Екатерины Петровны не успел еще остыть, а новый русский император уже отправил к прусскому королю курьера с письмом, в котором в самых искательных и раболепных выражениях предложил ему возобновление "доброго согласия и дружбы". Уступив своему кумиру Фридриху все уже завоеванные было Россией территории, Петр III занялся на досуге округлением границ своей родной Голштинии, двинув русское войско на ее обидчицу Данию. Может быть, из-за всего этого в следующей своей оде, посвященной восшествию на престол Екатерины II, Ломоносов уже не отдается так непосредственно геополитическим мечтаниям. Ода написана более сухим тоном и, в сущности, лишь выражает надежду, что новая государыня будет продолжать хотя бы политику Елизаветы. Традиционные славословия русскому монарху, открывающие оду, Ломоносов здесь произносит как бы скороговоркой, сразу переходя к делу - долгому и страстному обличению "поносного мира", заключенного свергнутым императором Петром III:
Слыхал ли кто из в свет рожденных,
Чтоб торжествующий народ
Предался в руки побежденных?
О стыд, о странной оборот!
Увлекаясь, поэт изображает даже раскрывшийся гроб Петра Великого, откуда сам пробудившийся преобразователь, перечислив "тьмы своих заслуг", взывает:
На то ль воздвиг я град священный,
Дабы врагами населенный
Россиянам ужасен был
И вместо радостной столицы
Тревожил дальные границы,
Которы я распространил?
Что-то очень личное чувствуется здесь в горячности Ломоносова; и действительно, ученому на протяжении всей его жизни приходилось вести изнурительнейшую борьбу с высокопоставленными иностранцами, жившими в России. Иногда горечь от этого противостояния в самом деле доходила до того, что и весь Петербург мог показаться Ломоносову городом, "населенным врагами". Современникам Петра все чужеземцы, окружавшие реформатора, казались его верными сподвижниками; в то же время все родное и национальное связывалось в их сознании с глухим противодействием реформе. Это было вполне естественно, потому что сами петровские преобразования имели западническую направленность. Во времена Ломоносова всем уже стало ясно, что европейцы, осевшие в России, могут повернуть вспять дело Петра еще успешнее, чем это сделали бы сами русские. Ничто так не отравляло жизнь Ломоносову, как это вечное противоборство с влиятельными чужаками. В "Оде Екатерине Алексеевне" он то и дело упоминает о них, более или менее уничтожающим образом; наконец, видимо, не выдержав, поэт разражается несколькими яростными строфами, обращаясь в них уже прямо к надменным пришельцам с Запада:
А вы, которым здесь Россия
Дает уже от древних лет
Довольство вольности златыя,
Какой в других державах нет,
Храня к своим соседам дружбу,
Позволила по вере службу
Беспреткновенно приносить;
На то ль склонились к вам монархи
И согласились иерархи,
Чтоб древний наш закон вредить?
И далее:
Обширность наших стран измерьте,
Прочтите книги славных дел,
И чувствам собственным поверьте,
Не вам подвергнуть наш предел.
Исчислите тьму сильных боев,
Исчислите у нас героев
От земледельца до царя
В суде, в полках, в морях и селах,
В своих и на чужих пределах
И у святого алтаря.
3
В конце жизни Ломоносов высказал опасение, что все его великие начинания умрут вместе с ним. Ровно через сто лет после его смерти, в апреле 1865 года, Тютчев писал по этому поводу:
Он, умирая, сомневался,
Зловещей думою томим
Но Бог недаром в нем сказался
Бог верен избранным своим...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, велико его значенье
Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам Просвещенье,
Не нас поработил ему,
Как тот борец ветхозаветный,
Который с Силой неземной
Боролся до звезды рассветной
И устоял в борьбе ночной.
Здесь "борец ветхозаветный" - это библейский патриарх Иаков, который боролся однажды до рассвета с кем-то неведомым, и не был побежден; утром Иаков понял, что боролся с самим Богом. Сравнение очень сильное; пожалуй, нигде больше Тютчев не воздает должное Западу так прямо. Как видно, даже такой непреклонный обличитель погрязшего в пороке Запада, каким был Тютчев, временами оказывался близок к отчаянию. Однако важно здесь и то, что само по себе завоевание европейского просвещения однозначно расценивается им как благо; в этом Тютчев отличался от столь близких к нему по духу славянофилов. Но самое главное в этом стихотворении - это противопоставление Ломоносова, вышедшего победителем из схватки с Западом, и тех, кто потерпел поражение в этом столкновении, попав в духовное и нравственное подчинение к Западной Европе. О таких русских Тютчев обычно высказывался самым саркастическим образом: