В библиотеке видел грамоты французского республиканского правительства, подписанные Дантоном, Шиллеру, переименованному в m. Gille, и прелестное письмо Виланда 1776 года Фр. Якоби о первом его свидании с Гете, в Веймаре. Все для меня и, следовательно, для нас переписывается[1118].
А чуть позже, недовольный журнально-цензурной редактурой, он жалуется в письме Е. А. Свербеевой:
Всего досаднее, что то, что всего любопытнее для читателей, не признано достойным к напечатанию; например письмо Французской Директории к Шиллеру[1119]…
В следующем году Тургенев возвращается в Россию, и нетрудно догадаться, что не изданное, но переписанное им «для нас», пускается по рукам.
А еще через семь лет Францию потрясает третья революция, отозвавшаяся в среде прогрессивной русской молодежи необыкновенным энтузиазмом. По свидетельству А. П. Милюкова, осенью 1848 года на одном из вечеров будущих петрашевцев, у С. Ф. Дурова, где горячо обсуждались революции в Европе и более всего — «вопрос об освобождении крестьян», молодой Ф. М. Достоевский восторженно читает «Деревню» Пушкина — полный ее текст[1120]. При этом не исключено, что слова «друг человечества» он ассоциирует непосредственно с именем Шиллера, ибо переписанный Тургеневым в Веймаре Диплом Конвента и приложенное к нему письмо Ролана были, скорее всего, Достоевскому уже известны. Это неудивительно: писатель, по собственному его признанию, Шиллером «бредил» и, конечно, жадно интересовался всем, что касалось немецкого поэта. Круг же его общения этого времени — братья А.Н. и Н. Н. Бекетовы, А. Н. Плещеев, братья А.Н. и В. Н. Майковы — отличался такой широтой не только литературных, но и социально-политических интересов, что подобные документы, да еще на революционной волне, едва ли могли его миновать. Тем более что, как известно, здесь циркулировали и списки неизданной литературы[1121].
Впрочем, свое знакомство с шиллеровскими документами Достоевский подтвердил — правда, много позже — лично. В 1876 году, рассуждая в «Дневнике писателя» об открытости русской души мировой культуре, он так иллюстрирует свою мысль:
Французский конвент 93 года, посылая патент на право гражданства au poète allemand Schiller, l’ami de l’humanité, хоть и сделал тем прекрасный поступок, но и не подозревал, что на другом краю Европы, в варварской России, этот же Шиллер гораздо национальнее и гораздо роднее варварам русским, чем не только в то время — во Франции, но даже и потом, во всё наше столетие, в котором Шиллера, гражданина французского и l’ami de l’humanité, знали во Франции лишь профессора словесности, да и то не все, да и то чуть-чуть[1122].
Воспоминание о патенте — конечно, по памяти, с характерной аберрацией: неточный год (вместо 1792-го — 93-й); естественно, проигнорирована курьезная неточность имени адресата, указанного в дипломе (m. Gille). Но характерно, что память писателя сохранила не пространный текст самого закона, а лаконичное и четкое «письмо Директории», то есть Ролана с его «l’ami de l’humanité». И, разумеется, ошибочно предположение комментаторов этого текста в академическом Собрании сочинений Достоевского, что формулу «друг человечества» он, опираясь на «суммарные впечатления об эпохе Великой французской революции», создал сам[1123].
Что же касается этой политической идеологемы в «Деревне», то, даже «переведенная» Пушкиным на язык поэтического текста, она, без сомнения, ассоциировалась с Французской революцией. И хотя у нас нет к тому прямых доказательств, не исключено, что на фоне этих «прижизненных» ассоциаций маячила уже и тень Шиллера. А позднее, в 1840-х, имя «почетного гражданина Французской республики» прихотливой волею общественно-политических и культурных метаморфоз могло оказаться связанным с пушкинским «другом человечества» в сознании не одного только Достоевского.
Вокруг Осипа Дымова
Две нижеследующие заметки связаны между собой фигурой беллетриста и драматурга Осипа Исидоровича Дымова (1878–1959), чья личность и творческая деятельность не только не обойдены исследовательским вниманием юбиляра, но составляют одну из областей его многогранных научных интересов[1124].
I. Осип Дымов, Алексей Толстой и Исаак Розенфельд
В неопубликованных воспоминаниях «Алексей Толстой и Леонид Андреев», написанных в оригинале по-английски (хранятся в Archives of the YIVO Institute for Jewish Research (New York). O. Dymow Collection), Дымов, который близко знал того и другого, рассказывает, что принимал деятельное участие в событиях, сопутствовавших женитьбе Толстого на С. И. Дымшиц и, соответственно, ее разводу с первым мужем.
В нашем переводе на русский язык это место в мемуарах выглядит так:
Спустя несколько дней после моего возвращения в Петербург ко мне нагрянул посетитель. «Там вас ожидает граф, — сообщила мне всполошившаяся горничная. — Поставить самовар?»
Посетителем оказался Алексей Толстой.
— Мне необходимо с вами поговорить, Осип Исидорович, по приватному делу. Я хотел бы просить вас о помощи.
— Разумеется, если это в моих силах. Выпьете чаю или немного вина?
— Нет, благодарю. Я буду с вами предельно откровенным.
Он был как никогда серьезен. Я впервые увидел этого человека изнутри. Его смеховая маска, легкая, завораживающая улыбка исчезли. От знакомого мне бесшабашного юношеского удальства пропал и след.
— Та дама, которая была со мной у Андреева, моя будущая невеста[1125].
— Она замужем или разведена?
— Она замужем, и вы знаете ее мужа — это господин N.
— Математик?
— Да. Вот почему я просил ее брата пойти с нами к Андрееву. Иной возможности выйти с ней у меня не было.
— Понимаю. Вы поступили совершенно правильно.
— Лидия Семеновна[1126] не любит своего мужа и хочет с ним развестись.
— А он?
— Тут дело не простое. Он отказывается.
— Почему?
— Не знаю. Наверное, потому, что любит ее.
— Но ведь он интеллигентный человек, который должен понять…
— В данный момент он отказывается понимать что бы то ни было. Может быть, вы поговорили бы с ним?
— Но я с ним не настолько знаком, лишь встречал его несколько раз. Впрочем, я попытаюсь.
— Я был бы вам бесконечно признателен. Вы окажете нам тем самым неоценимую услугу.
Он сделал короткую паузу и затем продолжал:
— Я готов дать ему пять тысяч, если он освободит ее.
— Вы полагаете, что он…
— Я не знаком с ним настолько хорошо, чтобы судить, и оставляю это на ваше усмотрение. Вы объясните ему все гораздо лучше. Ах да, я не сказал вам, что она еврейка и хотела бы ею остаться. Я ничего не имею против.
Через несколько дней я встретился с математиком. Наша встреча была не из самых приятных. Он спросил, сколько мне заплатили как посреднику, что меня оскорбило. Вместо ответа я спросил, какой суммой он бы удовлетворился, чтобы дать развод жене, после чего пришел черед оскорбиться ему.
1120
См.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 262, 576.
1121
См., напр.: Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 1. С. 211–212; Литературные салоны и кружки. 1-я пол. XIX в. М., 2001. С. 429–437.
1124
См., например:
1125
До этого Дымов, который выступил инициатором приглашения на вечеринку к Л. Андрееву А. Толстого, рассказывал, что тот появился в неожиданном для всех сопровождении С. Дымшиц и ее брата Льва Исааковича.
1126
Дымов — при всей его замечательной памяти, которая в течение десятков лет удерживала мельчайшие подробности пережитого, поражающие своим точным соответствием реальности при самой тщательной документальной перепроверке, — страдал какой-то хронической забывчивостью имен и отчеств: Евгения Зильберберг (сестра известного террориста Льва Зильберберга и жена Бориса Савинкова) в написанном им на идише мемуарном рассказе «Ксения» носит имя Елена; жена композитора А. Н. Скрябина Татьяна Федоровна Шлецер превращена в Татьяну Мартыновну; Аким Львович Волынский — в Акима Яковлевича; философ Петр Демьянович Успенский оказался Петром Дмитриевичем, а Николай Васильевич Корнейчуков (настоящие имя, отчество и фамилия Корнея Ивановича Чуковского) — Николаем Емельяновичем Корнейчуком.